Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

(Ну, это еще у меня надо спросить: соглашусь ли? Правда, знаменитость мне не угрожает. А хочу ли я ее? Жажду ли славы? Если слава – это понимание, то да, безусловно. Вот напечатана была бы «Софья Петровна», вот люди читали бы мою книгу и понимали… Мечта! Если же слава это толкучка вокруг – нет, спасибо. С премией или без премий – не манит.)

Между двумя звонками Анна Андреевна протянула мне номер «Юности». Там напечатаны ее стихи.

Вот это – лучше всяких премий. По-русски, в России, люди читают стихотворения Анны Ахматовой[145].

Анна Андреевна снова пожаловалась на редактора, торопящего ее с переводами Тагора. И тут впервые я услышала от нее лестный отзыв об этом поэте:

– Он хорош. Я его не любила потому, что он чудовищно искажен переводами.

Мне захотелось взглянуть на новые, но не тут-то было. Пришел Лев Адольфович Озеров, устроитель вечера Ахматовой в Музее Маяковского. После него она ожидала кого-то с магнитофоном: придут записывать стихи. А потом – Сурков.

27 мая 64 Вчера Анна Андреевна по телефону настойчиво просила придти. Я пришла сегодня днем и провела у нее день. Звала она меня для встречи с Амандой. (Англичанка, пишущая какую-то работу о жизни и творчестве Анны Ахматовой.)

Однако Аманда явилась не сразу, и мы побыли часа полтора вдвоем. Анна Андреевна жалуется на недомогание. Показалась мне даже в лице ее какая-то отечность, желтизна. Она объяснила, почему не желает присутствовать на своем вечере.

– Что-то с ногами: плохо встаю, не могу на ступеньки, не могу поклониться.

Грустно. И – как же Италия?

Бранила Голубенцева. Это актер, который на вечере будет читать «Поэму».

– Наружность пренеприятная. Про «Поэму» не знает ровно ничего, не понимает в ней ровно ничего. Говорит, «это какой-то маскарад».

Мы сидели за столом в столовой, она в обычном своем углу дивана. Нины Антоновны нет: командировка в Белую Церковь. Ардов в соседней комнате, у себя в кабинете – спит.

На днях Анну Андреевну посетил Сурков: всё те же разговоры об осенней поездке в Италию. Если бы ее там подлечили!

Оказывается, Сурков насчет Бродского позвонил Ильичеву. Тот ответил: «Бродский – подонок»… Далее Сурков сказал, что папку нашу он передал из рук в руки Руденко. Спасибо, большое спасибо! Впрочем, в успех я не верю. Да и сам он говорит, что на него оттуда «фукнули». Прокуратура, учреждение, существующее для надзора над соблюдением законов, предпочтет нарушить закон – лишь бы не поперечить реальной власти: Ильичеву¹⁴⁶, Толстикову…

Я вынула из портфеля и показала Анне Андреевне пакет. Тот самый, от которого, когда я взяла его из рук почтальона, у меня дрогнуло и на секунду остановилось сердце. Потому что на конверте штамп: «Ленинградская прокуратура».

Для меня Ленинградская прокуратура – это Митя, 1937.

Но тут не Митя и не тридцать седьмой, а Иосиф, шестьдесят четвертый.

Мое письмо, отправленное товарищу Черноуцану в Отдел Культуры ЦК, переслано, оказывается, оттуда в Ленинградскую Прокуратуру. Теперь ответ. Ответ, разумеется, отрицательный, то есть подтверждающий решение суда.

Я протянула гадкую бумажонку Анне Андреевне. Она прочитала и молча вернула мне¹⁴⁷.

Иосиф же, между тем, в каком-то письме написал, что ему нравится жить в деревне, что он просит считать его не каторжанином, а просто жителем Архангельской области.

Прекрасно!

Я рассказала Анне Андреевне о Фридиных медицинских хлопотах. Они удались – этим видно и объясняется просьба Иосифа не считать его каторжником. Фрида сказала мне: Иосиф звонил Юле – у него в руках медицинская справка от тамошнего врача.

– Прекрасно, – повторила Анна Андреевна. – Знаете, как говорит о Фриде Маршак? «Вигдорова всегда мобилизована». Я прибавлю: и мобилизует других.

У Иосифа порок сердца. Если его освободили от тяжелой работы, – он обретает шанс остаться в живых.

В передней на холодильнике зазвонил телефон. Треск настойчивый, резкий, но Анна Андреевна не услыхала ни звука. Я подошла. «Аманда». Анна Андреевна велела ей приехать сейчас же, немедленно. (Это – обычное требование знакомой мне ахматовской нетерпеливости. Сколько раз приказывала она мне: «скорее, сейчас же!».)

Она тяжело поднялась, тяжело прошла в «комнату мальчиков», где живет теперь, и сразу легла.

Я подсела к ней. Порывшись в сумке, она протянула мне листы со стихами. Иосиф.

– Гениальная симфония, – сказала она. – Читайте вслух.

Я прочла. Это сильно, это берет за сердце. Это обращение к возлюбленной, вопль разлуки, это молитва к Богу и к ней. Вещь длинная, и я запомнила всего несколько строк.

«Прощальная ода».

Запомнила отдельные строки:

Ибо она – как та птица, что гнезд не знает,
Но высоко летит к ясным холмам небесным.

И потом:

Как велик этот край? Или не больше платья?
Платьица твоего? Может быть, им прикрыла?

Многие строфы начинаются словом «Где?» – будто бы одинаково, но каждый раз это новый вопль.