Записки одессита

Как-то я привел ее домой, где нас застукала Лариса, моя невеста. Она как раз пришла сказать, что решила меня выручить и отдастся мне до женитьбы, она, собственно, пришла отдаваться, наверно, потому что у нее был очень решительный вид, такой, что моя бабушка растерялась и ее пропустила, а мы с Наташей вроде английским занимались. И я вдруг слышу: Лариса стучится в дверь стеклянную, а я не открываю, я с бабой. Она, конечно, ничего не видела, но тут легко догадаться, она зорким взглядом невесты увидела туфли, что ли, Наташкины, а может, животным чутьем унюхала чужие духи или даже любовные жидкости, это скорее всего гормоны-феромоны, как мы сейчас знаем…

Лариса только сказала:

– Какой ужас…

И ушла. Назавтра она пришла снова и сказала, что готова мне отдаться, что она уходит из семьи, у нее же любовь ко мне. Я, естественно, – хотя почему естественно? – сказал, что она моя любовь, что я совершил ошибку. Я даже поспешил в тот же день сказать Наташке, что прекращаю с ней отношения, потому что должен к Ларисе вернуться. И вернулся, и прекратил.

Мы с Наташкой завязали, я снова был с Ларисой, то была любовь. А это, с Наташкой, – грех, с пиздой. Почему я так думал? Почему я в этом был убежден? Это фальшиво, но я верил в это. Я был в этом как гимназистка!

Да, мы договорились с Наташей, что больше не будем этого делать. Так прошло полгода, надо было ехать на практику. Она надеялась, что мы поедем вместе, на два месяца, я ехал на Зею, там было два места: но я взял с собой друга Джона, мы с ним писали тогда песни – я слова, он музыку. Она сказала: «Ну ебись там со своим Джоном». Собственно, на этом все и закончилось.

Была, правда, одна протуберанца. Мне надо было улетать на практику, на ту самую, а она уже в общаге жила, у нее все плохо стало дома. Тогда не хотелось думать, что из-за меня. Ведь у меня все было так хорошо. Она так подняла меня в моих глазах. Ну не мог же я оказаться мудаком!

Я шел по общаге и увидел, что она сидит курит на подоконнике.

– Привет!

– Здорово.

Она вела себя очень достойно. Вот эти женщины, которые достойно себя ведут, сколько они добра причиняют – или зла? – другим женщинам, с которыми мы будем общаться дальше? Эти первые задают планку, показывают, что женщина может быть высокой, не мелочной… А я знаю, что она сессию заваливает, из трех курсовых ни один не сдан… Она сидит, значит, на подоконнике и курит. Я говорю:

– А что ты сессию не сдаешь?

– Иди на хуй. Какое тебе дело? Ты-то сдал.

– Ну, идем хоть вина по стакану выпьем.

– Нет, у меня проекты зависли, какое вино…

Короче, я начинаю ей помогать. Мы с друзьями начертили ей все курсовые, и я начинаю общаться с ней. Я ей говорю:

– Может, в Аркадию съездим, на пляж – жарко ведь?

– В Аркадию?

Мы взяли три бутылки вина и поехали. И была совершенно сумасшедшая вещь. Я сам не могу этого описать, я видел похожее у Пастернака. Помнишь, как это у него?

Не плачь, не морщь опухших губ,
Не собирай их в складки,
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки…

Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током…
К друг другу нас, того гляди,
Вновь бросит ненароком.

Там окончание замечательное есть, но не в этом дело…

Никто так здорово не писал, как Бунин, про чувственное, никто, как он, не мог показать сразу и нижний и верхний этажи – как в золотом сечении. И если уж говорить про отношения мужчины и женщины, то Пастернак практически все время влюблялся в неправильных женщин… Но как он это описывал! Это сочетание верхнего и нижнего у него было совершенно фантастическое. Мандельштам все это тоже исполнял, но – в рамках классической поэзии, какие-то вещи он передавал фантастически, но что-то в такой подаче пропадало, мне в нем не хватало чего-то…

А Пастернак – другой. У него вот как:

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
…
И прядью белокурой
Озарено лицо,
Косынка и фигура,
И это пальтецо

Снег на ресницах влажен,
В глазах твоих тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.

В этих строчках можно долго разбираться. Эта концентрация всего – пряди, влажности, мысли о том, из какого куска слажен облик… Такого сочетания высокого и низкого ни у кого больше нет. А поздний Пастернак, который не злоупотреблял метафорами, – он был самый лучший в русской поэзии. Бродский к этому пытался подъехать, но у него получилось больше по-мандельштамовскому, понимаешь? Думаю, он, как Мандельштам, считал, что о высоком надо говорить высоко.

Как будто бы железом… – и здесь у Пастернака начинается Песнь Песней.