Записки от скуки

Не сознавая безобразности собственного обличья, не сознавая собственной глупости, не сознавая своего невежества в искусствах, не сознавая ничтожности своего общественного положения, не сознавая того, что годы твои преклонны, не сознавая того, что сам ты полон недугов, не сознавая близости своей смерти, не сознавая, как несовершенен Путь, которому ты следуешь, не сознавая собственных своих недостатков, — тем более не постигнешь чужих поношений.

Однако облик свой можно увидеть в зеркале; годы можно узнать, сосчитать. Но когда о своей внешности знают все, а поделать с нею ничего не могут, это все равно как если бы о ней и не знали. О том, чтобы улучшить свою внешность или уменьшить возраст, не может быть и речи. Но как же можно не отступиться от дела, едва только узнаешь о своей непригодности к нему? Как можно не смирить плоть, если узнал ты о своей старости? Как можно не призадуматься, коли узнал ты о том, что глупо ведешь себя?

Вообще-то стыдно навязываться людям, когда тебя никто не любит. Безобразные обличьем и подлые сердцем выходят на люди и занимаются службой; недоумки водятся с талантами; бездарные в искусствах — завсегдатаи у тончайших мастеров; дожившие до белоснежной головы равняются на цветущую молодежь. Хуже того, люди желают недостижимого, убиваются по тому, что невыполнимо; ждут того, что заведомо не явится; боясь кого-то, льстят ему — и это не тот позор, который навлекается посторонними, этим позорят себя сами люди, отдавшиеся во власть алчной своей души.

А не сдерживают они свою алчность лишь потому, что не знают, что великий момент, завершающий жизнь, — уже вот он, приблизился!

CXXXI

Кто-то, кажется Сукэсуэ-дайнагон-нюдо, встретившись с советником двора генералом Томоудзи,[180] сказал:

— Если ты меня о чем-нибудь спросишь, все равно о чем, я отвечу!

— Да неужели? — усомнился Томоудзи.

— Ну тогда давай поспорим!

— Я ведь серьезным вещам не обучался и не знаю их, так мне и спросить тебя не о чем. Сделай милость, позволь спросить о том, что непонятно мне в каких-нибудь пустяках, не стоящих внимания.

Сукэсуэ воскликнул:

— Тем более! Из здешних-то глупых загадок я тебе любую растолкую в момент!

Собравшиеся вокруг них приближенные императора и фрейлины тут же порешили:

— О, это очень интересный спор! В таких случаях лучше всего спорить пред очами государя. Кто проиграет, должен устроить пирушку.

Государь пригласил их, и тогда Томоудзи проговорил:

— Правда, слыхивал я это еще с младенчества, а вот смысла до сих пор не знаю. Хочу спросить у тебя, объясни, пожалуйста, что это значит, когда говорят: «Ума-но кицурёкицу-ниноока, накакуборэирикурэндо?»[181]

Преподобный дайнагон сразу оторопел и сказал:

— Это такая глупая фраза, что не заслуживает того, что бы на нее тратили слова.

Томоудзи возразил на это:

— Но я с самого начала сказал, что не обладаю познаниями в мудрых учениях и спросить осмелюсь только о какой-нибудь глупости, — после чего дайнагон-нюдо был признан проигравшим и, как рассказывают, вынужден был согласно условию устроить отменный пир.

CXXXII

Однажды во время аудиенции лекаря Ацусигэ у покойного монаха-государя внесли августейшие яства. Увидев их, Ацусигэ почтительно обратился к его величеству со словами:

— Снизойдите спросить меня об иероглифических написаниях названий и о питательности всех яств, что находятся на внесенном сейчас столике. Я буду отвечать по памяти, а ваше величество проверять меня по фармацевтическим трактатам. Осмелюсь заметить, что не ошибусь ни разу.

В этот момент к государю вошел ныне покойный министр двора Рокудзё.[182]

— Мне тоже хотелось бы воспользоваться этим случаем и чему-нибудь поучиться, — сказал он и тут же задал вопрос: — Ну, во-первых, с каким ключом пишется иероглиф «соль»?[183]

— С вашего позволения, с ключом «земля», — ответил тот.

— О, вы уже блеснули ученостью! На сегодня довольно и этого. Больше вопросов не имею!

За этими словами последовал такой взрыв смеха, что лекарь поспешил ретироваться.

CXXXIII

Можно ли любоваться лишь вишнями в разгар цветения и полной луной на безоблачном небе? Тосковать по луне, скрытой пеленой дождя; сидя взаперти, не видеть поступи весны — это тоже глубоко волнует своим очарованием. Многое трогает нас и в веточках, что должны вот-вот распуститься, и в садике, что осыпается и увядает.

В прозаических вступлениях к стихам пишут: «Я пришел любоваться цветами, а они давным-давно осыпались» — или: «Не пришел любоваться цветами из-за такой помехи». Чем это хуже вступления: «Любуясь цветами…»? Мне понятно пристрастие к любованию осыпающимися цветами или луной, что клонится к закату, но подчас встречаются безнадежные глупцы, которые говорят: «Осыпалась эта ветка и та. Нынче уже любоваться нечем».