Записки от скуки

— Воистину, так оно и есть, совершеннейшая глупость, — откликнулись стоявшие впереди люди и, расступившись, пропустили меня вперед со словами: — Проходите, пожалуйста, сюда!

Правда, подобное соображение могло бы прийти в голову всякому, но тут я высказал мысль свою как раз к случаю, и, видимо, это тронуло людей за душу. Человек ведь не дерево и не камень, и поэтому он не может не поддаться чувству под влиянием минуты.

XXXVIII

У некоего Карахаси-тюдзё[83] был сын по имени Гёгасод-у — священник, наставлявший мирян в учении Будды. Священник этот страдал приливами крови к голове. С годами у него стало закладывать нос, и в конце концов ему сделалось совсем трудно дышать. Он лечился всеми способами, однако болезнь становилась все тяжелее: веки, брови и лоб отекли и закрыли глаза, и больной перестал видеть. Священник стал страшен как дьявол, глаза его ушли под лоб, а вздувшийся лоб слился с носом. Он выглядел как маска в танце ни-номаи.[84]

Потом Гёга затворился у себя в келье, чтобы не показываться другим служителям, и провел так долгие годы. Болезнь все усугублялась, и в конце концов он умер.

Вот какие еще бывают болезни.

XXXIX

Однажды поздней весной, когда стояла великолепная тихая погода, я проходил мимо одной богатой усадьбы. Трудно было не залюбоваться аллеей вековых деревьев и осыпающимися цветами в глубине двора, и я вошел в калитку.

Решетки на южной стороне дома были полностью опущены, здесь царило безмолвие. С восточной стороны дверь была достаточно широко открыта. Заглянув через отверстие, проделанное в бамбуковой шторе, я увидел юношу лет двадцати привлекательной наружности. Он сидел в непринужденной и вместе с тем изысканной позе и читал развернутый на столе свиток. Хотелось бы знать, кто это был?

XL

Из грубо сплетенной бамбуковой калитки вышел очень молодой мужчина. И хотя при свете луны оттенки одежды были видны плохо, в своем блестящем охотничьем платье и густо-фиолетовых шароварах сасинуки[85] он казался особой чрезвычайно знатной.

Пока мужчина в сопровождении мальчика-слуги шел, раздвигая увлажненные росою листья риса, по узкой тропинке, что далеко-далеко вилась среди поля, он с большим искусством самозабвенно играл на флейте, а я с мыслью о том, что в этом захолустье нет никого, кто мог бы, услышав его, проникнуться очарованием, тайком следовал за ним.

Кончив играть, мужчина вошел в храмовые ворота, расположенные у подножия горы. Там виднелась повозка, стоявшая на подставке сидзи;[86] по всему было видно, что она из столицы. Заинтересовавшись этим, я задал вопрос слуге.

— Пока принц здесь, в храме будет служба, — ответил мне он.

К главному храму все подходили и подходили служители. Вдруг мне показалось, будто ночной прохладный ветерок невесть откуда принес аромат благовоний. Несмотря на то что здесь было всего лишь безлюдное горное селение, фрейлины, что прогуливались по галерее, которая ведет от опочивальни к храму, уделяли много внимания тому, чтоб сделать благоуханным ветер, уносящий запахи их одежд.

Буйно заросшая осенняя степь была покрыта обильной росой, на что-то жаловались насекомые. Мирно журчал ручеек. Мне показалось, что бег облаков здесь стремительнее, чем в небе столицы; луна то прояснится, то нахмурится — и все то так непостоянно…

XLI

Старший брат придворного второго ранга Кинъё — епископ Рёгаку[87] был чрезвычайно вспыльчивым человеком. По соседству с его храмом росло большое дерево эноки,[88] и Рёгаку прозвали Эноки-но-содзё — епископ Эноки.

«Не подобает мне носить такое имя», — решил он и велел то дерево срубить. Но от дерева остался пень, и епископа стали звать теперь Кирикуи-но-содзё — епископ Пень. Тогда, рассердившись вконец, он велел выкопать пень и выбросить его вон. Однако, после того как это сделали, на месте пня образовалась большая яма, наполнившаяся водой, и епископа стали звать Хорикэ-но-содзё — епископ Пруд.

XLII

В окрестностях Янагивара жил священник по прозвищу Гото-но-хоин[89] — преосвященный Грабитель. Говорят, что это имя пристало к нему оттого, что на него самого часто нападали грабители.

XLIII

Один человек шел на поклонение в храм Киёмидзу,[90] и попутчицей его была старая монахиня. Старуха всю дорогу приговаривала: «Апчхи! Апчхи!»

— Почтенная монахиня, — осведомился ее спутник, — что это вы все время шепчете?

Ничего не ответила монахиня и продолжала повторять свое. Наконец, устав от расспросов, не выдержала она и говорит:

— Тьфу ты! Да ведь говорят же, что, если человек чихнет и никто не повторит за ним «апчхи» вместо заклинаний, человек этот может и умереть! А молодой господин, у которого я была кормилицей, ходит теперь в послушниках в монастыре на горе Хиэи.[91] «А не чихает ли он сию минуту?» — все время думаю я, потому и приговариваю: «Апчхи! Апчхи!»

Редкостная привязанность, не правда ли?

XLIV