Записки отшельника

—    Франция    —    это    Афины,    Пруссия

— Спарта, а Россия — Рим.

Грек был в восторге от моего наглядного объяснения... Я знаю, что многие из людей, уважаемых мною и по образу мыслей даже очень мне близких, думают (или, по крайней мере, пишут) несколько иначе об этом...

И, может быть, они и не могут думать (или хоть писать) иначе, находясь под влиянием каких-нибудь сильных, близких, непосредственных впечатлений; вблизи они видят, что изворот только что пройденного нами политического пути направлялся как будто назад от главной цели (берлинский трактат, болгарская конституция и т. д.), я же из "моего прекрасного далека" вижу "qu'on n'a recule que pour mieux sauter!.." и спокойно пророчествую, как и следует "безумному мистику".

Но я уверен, что противоречие между мною и близкими мне по духу людьми только кажущееся.

"Когда мы ходим вместе с Кювье по Jardin des Plantes, — говорил Geoffroi S-t Hilaire, — Кювье все видит многих обезьян, а я вижу все одну обезьяну".

То есть один из них любил наблюдать частности и отличия, а другой прозревал лучше общие черты. И ни тот ни другой не ошибались в основах своих; и тот и другой были своему научному делу полезны...

Так и тут...

Мой исторический фатализм

Александр Суццо, новогреческий поэт, был в родстве с другим Суццо, дипломатом, который состоял одно время посланником в Петербурге. Не знаю за что, посланник, говорят, не любил поэта и удалялся от него. Поэт был, по-видимому, добрее и не платил ему за это отчуждение дурными чувствами. Когда у него случайно кто-нибудь спрашивал, "родня ли он посланнику?", Александр Суццо любил отвечать так: "Да, я ему родня; но он не родня мне!"

В таком же точно отношении нахожусь и я к славянофилам аксаковского стиля; я их ценю; они меня чуждаются; я признаю их образ мыслей неизбежной ступенью настоящего (т. е. культурно-обособляющего нас от Запада) мышления; они печатно отвергают мои выводы из общих с ними основ. А. А. Киреев недавно (в "Московском сборнике" г. Шарапова) прямо сказал, что "я не славянофил", хотя и имею с славянофилами много общего.

Я, пожалуй, готов с этим согласиться, если принимать название славяно-фил в его этимологическом значении, то есть славяно-любец, славяно-друг и т. п. Я не самих славян люблю во всяком виде и во что бы то ни стало; я люблю в них все то, что считаю славянским; я люблю в славянах то, что их отличает, отделяет, обособляет от Запада. Люблю Православие; люблю патриархальный быт простых болгар и сербов; их пляски, песни и одежды; люблю даже свирепую воинственность черногорцев (хотя нахожу, что было бы лучше как-нибудь направить ее, если можно, не на бедных идеалистов-турок, но на славянских же демагогов и безбожников); черты византийских преданий и турецкие оттенки в их быте предпочитаю, конечно, "фрако-сюртучным", так сказать, сторонам их небогатой собственными запасами жизни.

Я бы любил их законы, их учреждения, их юридические и политические идеи, если бы таковые были очень оригинальны, очень выразительны и прочны... Но ведь этого нет у них; и даже знаменитая "Задруга" юго-славянская тает везде под веяниями европейского индивидуализма.

Все, кое-как еще охраняемое прежде, гибнет у них особенно быстро при усилении политической свободы; зависимость политическая у них (теперь это стало ясно) была (увы!) ручательством за сохранение независимости бытовой (культурной.); зависимость церковная точно так же задерживала хоть немного наклонность их к духовному рабству перед безбожием Запада.

Старое свое у них гибнет; нового своего они создавать не умеют и без нашей русской помощи (пожалуй, что и без некоторого насилия нашего) никогда не создадут...