Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 1

В приговоре было сказано, что Дерю, уличенный в отравлении госпожи де ла Мотт и ее сына, должен произнести публичное покаяние у главных ворот Собора Парижской Богоматери. К этому месту преступник должен быть привезен в тележке с надписью на груди и на спине следующих слов: «Умышленный убийца-отравитель». Самое покаяние преступнику повелевается произнести в одной рубашке, с веревкой на шее и с двухфунтовой свечкой в руках. Затем, когда преступник сознается в своих преступлениях, он должен просить прощения у Бога и у закона. После этого преступник должен быть возведен на эшафот, воздвигнутый на Гревской площади. Здесь ему повелевается раздробить руки, голени и бедра и затем бросить его в горящий костер, сложенный под самым эшафотом, и прах его рассеять по ветру. Имущество преступника должно быть конфисковано, но предварительно из этого имущества отчисляется семьсот ливров: двести в пользу короля, в виде пени, а остальные пятьсот — для совершения панихид за упокой душ жертв преступника.

Дерю апеллировал к Парламенту, но 5 мая на его апелляцию последовал отказ.

6 мая его привезли в комнату для допроса. Пока его вели туда, он не выказывал ни ужаса, ни беспокойства и говорил с актуарием о некоторых подробностях своего приговора.

Ему прочли приговор, посадили на скамейку и надели сапожки для пытки.

При первом клине, вколоченном между дощечками сапожек, он воскликнул: «О Боже мой, Боже мой! Сжалься надо мною! Неужели меня присудили к таким мукам. Я говорил им правду, дай же мне силу, о Боже, поддержать мои слова».

При втором клине он испустил несколько бессвязных криков, потом сделал усилие над собой и сказал: «О Боже, дай мне силу не изменить истине!»

При третьем клине: «О Господи! Я скрыл только смерть молодого де ла Мотта; я не могу признаваться в том, чего не было. Я невиновен в отравлении».

При четвертом клине он повторил: «Господи! Ты ведаешь, что я не отравил их. Она умерла естественным порядком, а сын сам не хотел, чтобы позвали к нему доктора».

Твердость его не уменьшилась при экстраординарной пытке, он перенес все четыре клина, не переставая уверять, что госпожа де ла Мотт и ее сын умерли своей смертью. В то же время он молил Бога обнаружить заблуждение суда, жертвой которого он делается. У края могилы он не изменил своей страсти притворяться; Дерю и, умирая так же, как при жизни, не только лгал людям, но обманывал и Бога. Его отнесли в часовню, где он молился вслух с большим усердием и жаром. Время от времени он прерывал молитву, призывая Бога в свидетели своей невиновности. Он просил Бога совершить чудо и оправдать его и говорил, что без сожаления готов принести в жертву жизнь свою, чтобы только память его была очищена от возводимых на него преступлений.

В час пополудни явился исполнитель.

Вот что пишет Шарль-Генрих Сансон в своих заметках:

«Уже около двух месяцев в Париже только и разговоров, что о Дерю. Когда преступника водили на улицу Мортеллери, чтобы показать ему труп отравленной им женщины, то стечение народа было так велико, всеобщее негодование так сильно, что потребовалось призвать две роты французской гвардии, чтобы охранять Дерю от толпы. Я, быть может, был единственный человек в городе, который не разделял всеобщего любопытства. Когда мне передали подробности того, как он совершал свои убийства, то у меня невольно появилось чувство отвращения и ужаса. Впрочем, судя по словам комиссара Мютеня, мне придется рано или поздно повидаться с Дерю; должно быть, для него это будет слишком рано.

5 мая лейтенант уголовного суда Башуа де Вильфор уведомил меня, что необходимо приготовить все нужное для казни Дерю, а на другой день, 6 мая, я уже отправился за ним в Шателе. В то время столько слухов ходило о Дерю, ему приписывалось столько убийств, хотя и совершенных при помощи яда, что я ожидал встретить в преступнике сильного, хорошо сложенного человека. Поэтому я очень удивился, когда нашел на постели маленькое существо, до того истощенное и бледное, что, судя по безбородому сморщившемуся, как яблоко, лицу, его скорее можно было принять за дряхлую старуху, чем за энергичного преступника. Но как ни тщедушен казался преступник, он, по словам пытальщика, с необыкновенным мужеством выдержал все восемь классов ординарной и экстраординарной пытки. Действительно, он не казался слишком истерзанным пыткой и молился хотя слабым, но очень внятным голосом. Я подошел к нему с поклоном и сказал: „пора“. Он спросил меня, куда я поведу его, и когда я не ответил на это, он очень быстро и с перерывами проговорил: „В ратушу! Я хочу изложить письменно то, что говорил на словах. Нет, я не отравитель“.