Записки партизана

— Мне было тяжело вспоминать о погибших, — сказал мне Николай Васильевич, когда мы встретились с ним в Краснодаре. — Многие из них были моими старыми друзьями, с другими я сроднился в отряде. Но тут неожиданно мне пришла в голову мысль: «Подожди — представь себе на минуту: ты заранее знаешь обо всем — и о гибели Шпака с охотниками, и о том, что скалы обрушатся на деда Филиппа, и о смерти Валентина, и о геройской гибели Миши… Скажи, зная все это, ты бы отменил операцию?..» И я ответил себе: «Нет, я бы ничего не изменил. Даже если бы знал, что и меня самого ждет смерть. Потому что победа даром не дается. Ее завоевывают кровью. И не напрасно пролили кровь мои друзья…»

Глава VI

Мне хочется рассказать еще об одной диверсии — о последней диверсии наших «студентов» на последнем участке предполья «Голубой линии».

Трудно мне писать об этом… Когда я вспоминаю эту операцию, перед глазами невольно встает другая памятная мне октябрьская ночь, высокие тополя вдоль полотна дороги, таинственные световые сигналы в ночном небе, оглушающий взрыв мины под поездом и смерть моих сыновей…

Операция, о которой я хочу рассказать, была проведена воспитанниками нашего партизанского «вуза» — Михаилом Лангуновым и Феофилом Никитиным. Я хорошо помню обоих.

Лангунов — инженер. Он работал в железнодорожном депо Новороссийска. Ему было лет тридцать семь. Среднего роста, худощавый, очень подвижной. «В миру» (так в шутку иногда называли у нас в отряде жизнь до войны) он был известен как изобретатель и мечтатель. Но большинство его изобретений были какие-то уж очень фантастические. Скорее они подходили для научно-фантастического романа. Но в них всегда было много свежего, острого, оригинального, и кое-что из его фантастики претворилось в жизнь. Друзья не раз советовали ему начать писать — рассказывал он о своих мечтаниях действительно очень образно, живо, увлекательно. Но то ли не далось ему писательство, то ли душа не лежала к этому, но Лангунов так и не написал ни строчки. Зато книги он очень любил: с юношеских лет сохранил увлечение приключенческой литературой и научно-фантастическими романами. Даже в горы, в партизанский отряд, он ухитрился захватить несколько книг. Они были с ним и на Планческой.

У Лангунова было два сына. Они были еще слишком малы, чтобы ярко проявить свои наклонности, по которым можно было бы определить их будущность. Но отец уже твердо решил: старший будет конструктором, младший — океанографом. И он так увлекательно рассказывал о будущей работе своих малышей, что невольно верилось: останься Лангунов жив, он действительно сделал бы из своих ребят конструктора и океанографа.

С первых же дней пребывания на Планческой Лангунов увлекся минным делом. Он подолгу беседовал с Ветлугиным, строил грандиозные планы, мечтал о мине какой-то новой, необычной конструкции. И Ветлугин прямо влюбился в Лангунова.

Но Лангунов вскоре охладел к минному делу. Не то чтобы он совершенно забросил его или манкировал занятиями. Нет, он аккуратно посещал лекции, добросовестно выполнял все задания, но почему-то перестал мечтать о новых минах и прекратил свои горячие беседы с Ветлугиным. И Ветлугин, разочаровавшись в своем любимце, переменил свое мнение о нем.

— Помяните мое слово, — говорил он мне, — ничего из него не выйдет. Фантазер — и больше ничего.

Геронтий Николаевич, конечно, был несправедлив. Я хорошо помню выпускной экзамен. Теорию Лангунов отвечал блестяще: чувствовалось глубокое понимание существа дела. Свою дипломную работу на минодроме Лангунов провел на редкость красиво. Правда, он не внес в нее ничего нового, оригинального. Но это и не было простым, заученным шаблоном. Это было именно красиво, потому что — я знаю это твердо — рельс можно взорвать изящно, со вкусом и можно взорвать скучно, обычно, неинтересно. Так вот, Лангунов сделал это именно красиво, хотя и с какой-то нарочитой небрежностью. У него не было той скрупулезной педантичной аккуратности и точности, которая требуется от минера-диверсанта.

Точно так же вел себя Лангунов и на практических работах, когда вместе с Кириченко подорвал мостик на шоссе в тылу у немцев.

— У него какая-то красивая храбрость, — рассказывал мне Кириченко. — Он идет на смерть легко, с улыбкой, будто и не сознает, что жить ему, быть может, осталось одну секунду. Это красиво, не спорю. Но можно ли так? С этой манерой легко проглядеть пустяковую детальку и сорвать всю операцию. Нет, без внимательной няньки я не пускал бы его на большое дело, хотя, повторяю, работает он смело и легко.

Вот этой-то «нянькой» и мог стать для Лангунова Феофил Никитин.