Записки партизана

— А вот я играл. И вся команда моя играла. И как играла! Однажды я привез свою босоногую команду в Краснодар из Варениковской. Я был капитаном команды. Все мои ребята были загорелые, как черти, и… босые. Мы играли против одной из лучших школьных команд Краснодара. Наши противники — все, как один, — были в кожаных бутсах. А мы босиком забили им шесть мячей. И, заметьте, всухую… Теперь вам понятно?

— С футболом, пожалуй, понятно, а вот причины ваших научных успехов — не совсем…

— Мне кажется, в основе того и другого лежит в сущности одно и то же: упорство, воля к победе… Ну и уменье, конечно…

Так началось мое знакомство с этим интересным человеком. Я стал его частым гостем. Мы подолгу беседовали в его маленькой комнате — обычно по вечерам, после утомительного трудового дня.

Он рассказывал мне о первом бое с немцами, о своей матери, доброй, хлопотливой старушке, которая осталась в Варениковской и о которой за последние месяцы не было никаких вестей. Рассказывал о страшной смерти отца, о горячих схватках под Харьковом, о бессменном водителе его танка, веселом украинце Максименко, всегда ходившем в бой с неизменной гармошкой. Рассказывал о своей научной работе, о годах беспризорных скитаний, о леггорнах — белых курах с крупными красными гребнями, которых с таким трудом вырастила его старушка мать и с гордостью отправила в Москву на сельскохозяйственную выставку… Он говорил о многом, но в конце концов всегда об одном и том же: об упорстве, о воле к победе и о том, как рождается уменье воевать и побеждать. Эти качества воспитали в нем комсомол, партия коммунистов.

Я с интересом слушал его, и порой мне казалось, что передо мной два совершенно различных человека. Иногда в его голосе было так много мальчишеского задора и так молодо горели его глаза и вспыхивали румянцем щеки, что мне невольно думалось: это просто веселый молодой станичный хлопец. Проходило несколько минут — и Бережной менялся. Глаза смотрели холодно. Около рта появлялись резкие складки. Ему можно было дать за сорок лет. И я не узнавал его. Потом я понял: у Бережного одно лицо — лицо солдата, лицо вдумчивого ученого, сохранившего юношескую ясность и чистоту души…

Трогательной и нежной любовью любил Бережной свою родную станицу и часто, о чем бы он ни говорил, сводил разговор к ней.

— Знаете, о чем я мечтаю? — сказал он мне как-то раз, провожая меня вечером домой. — Кончится война. И вот летом я повезу вас в Варениковскую. Лучше моей станицы ничего на Кубани не найти. Вы увидите, как живет моя старушка, — а старушка у меня замечательная!..

Бережной неожиданно помрачнел.

— До сих пор я не могу принять сердцем, — негромко сказал он, — что в моей станице, в моем саду, у любимого маминого дуба на огороде, у белых акаций, у речных камышей ходят немцы… Понимаете — немцы! Нет, не бывать этому! — и Бережной сделал резкое движение рукой, будто рубанул шашкой. Молча попрощался и свернул в переулок.

Однажды Бережной показал мне карту. На ней была прочерчена жирная черная линия, вся в острых углах, петлях, зигзагах. Начинаясь недалеко от границы, она кончалась под Харьковом.

— Это мой боевой путь, — сказал Бережной. — Как видите, я опускался на юг, поднимался на север, колесил по дорогам Украины, но все же уходил на восток. Это — путь отступления… Мне кажется, нет ничего на свете горше отступления, особенно для нас, молодых. Всю жизнь, пусть короткую, мы шли всегда вперед. И впереди было ясно, светло, солнечно. А тут — толпы беженцев, глаза женщин, полные слез и укоризны, поля несжатой, поникшей пшеницы и в небе рев немецких пикировщиков…

В эти дни я понял долг солдата: перетерпеть все — и горечь отступления, и это пожарище, — перетерпеть во имя грядущей победы. Капля за каплей сердце наполнилось злой ненавистью. Мне казалось: чем острее будет болеть мое сердце ненавистью, тем лучше я буду драться.

Бережной замолчал. Было уже поздно. Подошло время уходить.

— Скажите, Бережной, — спросил я, — сейчас эта боль утихла?

Он посмотрел на меня и раздельно, тихо сказал:

— Помните, я рассказывал вам о босых футболистах? Так вот, среди тех варениковских партизан, что были пойманы у каменоломен и повешены на базарной площади, были мой голкипер и два бека. Голкипер был моим другом.

Я взглянул на Бережного. Его губы были сжаты. Вокруг рта легли резкие складки. И я понял: если Бережной проберется в Варениковскую — а Славин хотел послать его взвод именно туда, — немцы ответят полностью за все…

Бережной не только рассказывал о себе. Он с интересом слушал мои рассказы о нашей жизни на горе Стрепет. Помню, когда я рассказал ему о гибели своих сыновей, он молча пожал мне руку. Эта суровая, скупая ласка взволновала и растрогала меня…

Особенно заинтересовали его два эпизода, рассказанные мной: это когда Ветлугин и мой младший сын Геня, хорошо знавшие немецкий язык, являлись к фашистам в немецком обличье и ловко мистифицировали их.

— Вы ведь тоже, кажется, свободно владеете немецким? — спросил я Бережного.

— Иногда я ловлю себя на том, что даже думаю по-немецки, — улыбнулся он.