Записки партизана

Так, значит, Геня и Виталий были живы.

Выстрелы уходили все дальше и дальше от поляны и замерли в горах.

Люди ждали…

Евгений лежал и слушал.

Полная луна поднялась над горой, мертвый свет ее лег на темные вершины деревьев.

Вдруг хрустнула сухая ветка. За камнем мелькнула тень и пропала.

Немцы!

Евгений вынул гранату.

— Ползи к нашим, — шепнул он партизану, лежавшему рядом, — пусть рассыпятся цепью. Но до моей гранаты — ни звука.

И здесь раздался еле слышный треск цикады — такой родной. Нет, это галлюцинация, бред. Надо во что бы то ни стало вывести обреченных людей, спасти…

Снова затрещала цикада, на этот раз настойчивее, словно требовала ответа.

И Евгений ответил.

Кусты у камня раздвинулись. Залитый лунным светом, вырос Геня.

— Прости, Женя, заблудились мы, когда от немцев отстреливались. Получайте.

Он протянул флягу с водой. За ним стоял Виталий. Оба были мокрые с головы до ног: не утерпели — выкупались. На поясах у обоих висели полные фляги.

Каждому партизану Евгений дал всего по нескольку скупых глотков. Но свершилось чудо: люди ожили на глазах. Будто и не было этих страшных, мучительных дней без воды, без надежды…

Теперь они снова могли уйти в горы. И пусть сияет луна — она больше никого не страшила.

Евгений так и не смог связно рассказать, как шли они по горам. Он помнил только крутые, почти отвесные подъемы, горячее солнце, затхлую воду в дуплах, гибель товарища, сорвавшегося в пропасть, и радость, когда он понял, наконец, что лагерь близко.

— Обедать, Евгений Петрович, обедать, дорогой! — хлопотала Евфросинья Михайловна. — Но вы не сердитесь, много я вам не дам: вредно сразу. Зато завтра…

— Иду, Евфросинья Михайловна. Только пришлите ко мне связного…

Евгений тут же отослал в штаб донесение с координатами немецких дзотов.

А назавтра, когда он выспался и отдохнул, мы заговорили о новых планах.

— Пора, папа, переходить на железную дорогу — рвать поезда. В штабе куста я как-то намекнул об этом. Отнеслись холодновато: до сих пор, говорят, на Кубани не было еще ни одной железнодорожной диверсии. Я не настаивал. Но когда мы умирали в горах от жажды, я лежал и думал: неужели погибну здесь, не выполнив своей мечты?.. И там я поклялся, если выживу, на Кубани первый фашистский поезд взлетит на партизанской, совершенной автоматической мине. Конструкция этой мины нам пока не дается. Но мы своего добьемся, сконструируем ее! И будем рвать поезда… Нам многое дано: образование, опыт, доверие. И когда кончится война, народ и партия спросят у нас: почему вы, инженеры, не сумели бить немцев сотнями? В самый трудный момент не сумели использовать свои знания?

Здесь, в предгорьях, мы обязаны организовать миннодиверсионную школу. Соседние отряды с радостью пошлют в нее своих лучших партизан. Мы будем читать им лекции, проведем с ними учебную практику на специальном минодроме, возьмем их на наши очередные диверсии. Они вернутся в свои отряды опытными минерами. И на горных и степных дорогах, в лиманах взлетят на воздух поезда, запылают взорванные танки, рухнут мосты, погибнут тысячи фашистов.

Начать обязаны мы — инженеры-партизаны. Это наш долг. И мы его выполним, клянусь тебе, папа. Дай только справиться нам с новой миной, разработать методику железнодорожных диверсий и, наперекор всему, в тылу у немцев будет работать наш «минный партизанский вуз»…

Евгений замолк, молчал и я, боясь спугнуть то чувство высокого вдохновения, каким был полон сын.

В стороне, подталкивая друг друга, топтались Геня и Виталий.

— Тебе что-нибудь нужно, Геня? — спросил я.

Смущаясь, он ответил:

— Может быть, ты дашь мне какое-нибудь поручение на Планческую, папа?.. Когда мы умирали от жажды, я так хотел еще раз в жизни увидеть тебя и маму…

Я чувствовал, что голос у меня дрогнет, если я отвечу мальчику: «Иди без поручений».

— Разрешите и мне пойти, — попросил Виталий.

С младенческих лег Виталия воспитывали чужие люди. Одна сердобольная старуха передавала его другой: «Корми теперь ты, я год кормила». С горькой улыбкой он говорил о себе словами Лермонтова: «Я никому не мог сказать священных слов: отец и мать…»

Его прислали к нам из соседнего отряда связным. Он очень привязался к нашей семье, Геня и Евгений стали для него братьями.

Я сказал мальчикам строго:

— Стали вы бродягами, хлопцы. Повидайте мать и сейчас же возвращайтесь в лагерь.

Через три дня мы получили от командования куста партизанских отрядов радиограмму:

«Указанные вами огневые точки («подкова») авиация разбомбила, их больше не существует. Примите глубокую благодарность от командования».

Пришло и второе радостное известие: Иван Тихонович и Николай были живы.

Они спаслись чудом.

Их привели в станицу и заперли в старый сарай…

Вечером в соседнюю хату немцы притащили девушку-партизанку: ее поймали у околицы. Начался допрос. Иван Тихонович слышал все до последнего слова: в стенах сарая зияли щели, а дверь в хату была открыта.

Девушка молчала. Ее били шомполами, ломали руки, жгли железом. Девушка не проронила ни слова.

Около полуночи допрос кончился. Девушку куда-то увели. В хате началась попойка.