Записки пленного офицера

Так или иначе, мы выбрали свой путь, вступили на него и теперь могли только следовать по нему к какому бы то ни было концу.

В 1.30 дня наша семерка, два очень пожилых солдата и хромой моложавый унтер разместились в купе вагона и поехали в Берлин. В РОА! Для наших «сопровождающих» мы продолжали быть просто пленными, даже в уборную один из солдат нас «сопровождал»! Все они трое были хмурыми, усталыми, озабоченными и молчаливыми, и в этом не отличались от прочих немцев. В массе народа тоже исчезли улыбки, смех, все говорили с серьезными лицами, вполголоса. Я вспомнил, как один пленный итальянец, побывавший на русском фронте в 1942 году, а теперь сидящий за проволокой в Шталаге Грейсвальда, говорил мне: «Вся Европа ненавидит немцев, Гитлера, нацизм и всю Германию. Немцы это знают и понимают причины этой ненависти, но страх перед надвигающейся волной коммунизма тоже разделяют почти все европейские народы».

Мы должны были приехать в Лабендорф к семи часам вечера, но по дороге два раза поезд останавливался из-за воздушных тревог. К воротам лагеря РОА, по темным, освещенным синими лампочками в глубоких колпаках, улочкам небольшою городка, мы подошли уже после десяти часов. Нас принял в проходной дежурный и повел на кухню, где нам дали поужинать, а после этого всю нашу группу привел в полупустую комнату барака и предложил отдыхать. Офицер, встретивший нас, сказал, что до утра мы свободны, а утром, после завтрака, должны пройти через приемную комиссию, получить довольствие, обмундирование и назначение.

Во время завтрака в обшей столовой наша группа, выделяющаяся среди общей массы своим еще пленным одеянием, особого внимания не привлекла, здесь это было обычным явлением: прибывали все новые и новые бывшие военнопленные, добровольцы РОА. Я узнал, что Огаринов и Гранов работают в главном штабе Власова, а другие из нашею лагеря в Вольгасте уже получили назначения в 1-ю и во 2-ю дивизии. Нам также рассказали, что 20 июля было покушение на жизнь Гитлера, но неудачное, он отделался несколькими царапинами и испугом, но здесь, в Дабендорфе была паника, так как наверху подозревали связь между группой немецких офицеров, организовавшей покушение, и теми, кто способствовал продвижению идей РОА. Самого Власова и генерала Трухина, начальника лагеря к Дабендорфе, куда-то спрятали на время, пока буря не утихла.

После завтрака мы вернулись в барак где проведи ночь, и всех, кроме меня и Ляшенко, сразу вызвали на «процедуры».

Через некоторое время к нам в комнату пришел офицер с погонами майора на плечах, средних лет, подтянутый. Он представился, как майор Пшеничный, и сказал: «С вашим зачислением РОА, господа, произошло неприятное осложнение, по требованию организации, за которой вы числитесь, как она называется… Heeresanstslt Peenemünde, что ли, Вермахт аннулировал свое разрешение, и вы сегодня же должны вернуться к месту вашей работы'» — «Это касается всей нашей группы?» — спросил я. — «Нет, только вас двоих», — ответил Пшеничный.

Почему и как это произошло, майор Пшеничный не знал. Вчера вечером, еще до прибытия нашей группы, была получена депеша из Вермахта, касающаяся только меня и Ляшенко. Для нас это был сильнейший удар. Почему только нас двоих? Майор Пшеничный сказал, что утром об этом было доложено начальнику школы генералу Трухину и тот дал приказ отправить нас обратно в распоряжение НАР. Он объяснил «Зачисление в РОА пленных происходит только тогда, когда Вермахт отчисляет их из категории «военно-пленных», и пока это не произойдёт, вы находитесь вне юрисдикции РОА, и мы здесь, включая генерала Трухина и даже самого Власова, абсолютно бессильны что либо предпринять».

Мы попросили приема у генерала Трухина, и через полчаса он нас принял. Пшеничный привел нас в отдельный маленький барак. Большая комната, обставленная кабинетной мебелью, с большим письменным столом посередине. Едва мы успели осмотреться, вошел генерал Трухин. Высокий, худой, очень приятной внешности, он видимо был сконфужен случаем и собственным бессилием. Мы встали и отдали честь. Генерал пожал нам руки.