Записки полицейского

Утром следующего дня я в сопровождении господина Гарриса отправился к больному. Благодаря своевременной помощи аптекаря и неустанным заботам доктора Эдвардса Анри оказался уже вне опасности.

Я был вполне удовлетворен, заметив, что молодой супруг нисколько не сомневается в невиновности жены, но он даже не догадывался о том, кого подозревают в преступлении. Вдруг у меня возникла одна мысль. Я поспешил спросить девушку-служанку:

– Скажите, милая, как могло случиться, что в доме, в котором проживают люди достойные и опрятные, не нашлось, по требованию господина Гарриса, ни единого кусочка мыла?

– Как! – воскликнула озадаченная девушка. – Как здесь нет мыла! Кто это сказал?

– Да, его таки не было, вчера вечером по крайней мере, – поспешно произнес господин Джексон, бросив выразительный взгляд на служанку. – Его не было, а если сегодня оно и появилось, то лишь благодаря моим заботам. Я был вынужден сходить за ним утром в деревню.

Бедная девушка тотчас поняла по странному взгляду своего хозяина, что не должна ему противоречить, и потому молча, с поникшей головой вышла из комнаты. Смущение и страх прислуги и чрезвычайная бледность Джексона красноречиво говорили о том, кто является истинным виновником ужасного преступления. Для меня это было настолько очевидно, будто в моих руках находились бумаги с описанием злодеяния и упоминавшимся в них именем презренного человека, его совершившего.

Теперь дело было за малым – оставалось только найти доказательства, а для этого я, прежде всего, должен был молчать. Печальная необходимость вынуждала меня таиться даже перед невинно обвиненной несчастной Клэр.

Нет сомнения, что Джексон вполне заслуживал прозвища Жестокосердый, данного ему народом, ведь какое надо было иметь сердце, чтобы со спокойной душой жестоко оболгать такое чистое, невинное создание, какой была Клэр Роже.

И в самом деле, происходило то, чего я опасался, но чему невозможно было поверить: мерзавец опровергал уверения Клэр, клялся, что не посылал ее в аптеку за серной кислотой и что никогда не видел в своем доме этого вещества, потом стал распространяться о постоянно возникавших между молодыми супругами ссорах. И в подкрепление этого показания призвал в свидетели одну весьма почтенную особу. Эта особа уверяла, что накануне отравления своего супруга молодая женщина громко и весьма внятно произнесла крайне неосторожные слова: «Боже милостивый! Благословен будет для меня тот день, когда милосердием твоим я избавлюсь от этого несносного пьянчужки!»

Это свидетельство и объявленное врачом заключение об отравлении показались судье настолько вескими, что, невзирая на мольбы несчастной, она была вновь помещена в тюрьму, чтобы там дожидаться начала слушаний в суде графства Сюррей.

Я вышел из залы судебных заседаний в раздраженном состоянии, которое всякий может понять, и провел целых три часа в размышлениях, призвав на помощь все свои мыслительные способности, чтобы прийти к единственно правильному выводу. Перебрав около ста невыполнимых планов, я остановился на том, который, по моему мнению, давал больше надежд на успех, и поспешно направился к феругамской тюрьме, где еще находилась обвиняемая Сара, бывшая служанка Джексона, в пользу которой тот, по видимому, на время пожертвовал своими ростовщическими привычками.

Заключенная, как мы уже говорили, была чрезвычайно буйного нрава.

– Ну, – произнес я, обращаясь к надзирателю, – что ваша подопечная Сара? Покорилась ли своей судьбе?

– Нисколько, господин Уотерс: слова ее по прежнему горьки, как желчь, и так же ядовиты, как жало змеи.

– Войди ка под каким нибудь предлогом в ее камеру, – сказал я тюремному сторожу, – и мимоходом, не придавая этому особенного значения, намекни, будто бы от себя, что если она смогла бы уговорить Джексона походатайствовать о ее освобождении, выдаче habeas corpus[3] и возможности предстать перед судьей лондонского суда, то ей, без всякого сомнения, разрешили бы предъявить за себя поручителя.

Не спрашивая о причине отданных мной приказаний, надзиратель поспешил исполнить их. Через десять минут он возвратился.

– Ну что?! – спросил я. – Как подействовали твои слова на арестантку?

– Настолько же живо, насколько неожиданно. Ее в ту же минуту охватила сильная нервная дрожь, и она вскрикнула: «Перьев! Бумаги! Всего, что нужно для письма!»

Тюремный сторож помолчал некоторое время и продолжил:

– До чего же неистовая женщина, господин Уотерс! Какая тяжесть упадет с наших плеч, когда она покинет тюрьму! Так как быть с ее требованиями? Исполнить ли?

– Разумеется! – ответил я.

Сторож взял бумагу, чернила и перья и отнес все это Саре. Она написала письмо, которое вскоре, естественно, передали мне. Это письмо было написано с теми же предосторожностями, как и первое, однако в еще более резком, почти угрожающем тоне. Само собой разумеется, я был единственным, кто прочел это письмо и сохранил его у себя. Я отдал распоряжение: в том случае, если заключенная вновь потребует чернил, бумаги и перьев, ни в чем ей не отказывать.