Записки пожилого человека

С какого-то часа власти стали избегать публичных «казней», слишком шумных проработок, будораживших и настораживающих людей, — даже начальству уже стало ясно, что далеко не все из того, что печаталось в газетах, и далеко не всеми принимается на веру. Стали душить втихую, без разоблачительных кампаний, без скандального шельмования — просто где-то, в каких-то больших кабинетах выносился приговор, отдавалась команда, и послушное, готовое выполнить любую команду, полное рвения литературное руководство «принимало меры», выносило взыскания, исключало, сразу же ставя при этом черную метку на произведения «провинившегося». А затем его книг как и не было на свете — не только не переиздавались, даже названия вычеркивались из обзоров и статей, сама фамилия проштрафившегося становилась запретной для печати. И даже смерть «крамольника» не всегда освобождала его сочинения от наказания принудительным забвением, приговор продолжал действовать, табу не снималось. Причем иногда дело было даже не в содержании этих книг (случалось, что сами по себе они не вызывали особых нареканий), а только в их авторе, нарушившем установленные начальством правила благонравного поведения. Попасть в проскрипционные списки ничего не стоило — сказал с трибуны то, о чем только что толковали в кулуарах, или был замечен оком недреманным в домашнем чтении недозволенных, самиздатских или вышедших «за бугром» сочинений, подписал коллективное письмо в защиту преследуемых, невинно осужденных или отказался подписать письмо, одобряющее полицейские меры властей. Этого было вполне достаточно…

Я подписывал письмо товарищам Брежневу, Косыгину, Подгорному и Руденко по поводу суда над Гинзбургом, Галансковым не для того, чтобы бросить тень на советское правосудие, а для того, чтобы обратить внимание руководителей страны на факты, которые вновь подрывают авторитет советского суда. Мне кажется странным, что предметом осуждения стали письма и выступления, а не факты, которые в этих письмах и выступлениях осуждаются. Я думаю, по-настоящему должно волновать то, что за открытые и бескорыстные гражданские поступки исключили из партии Свирского, Непомнящего, Корякина и Биргера, а также многих других неизвестных мне коммунистов. Это стало возможным только потому, что кому-то просто необходимо похоронить решения XX и XXII съездов партии, вытравить их из памяти народа. Это то, что относится к самому факту подписания письма. Я считаю, что, подписав письмо, я поступил согласно со своей партийной и гражданской совестью.

Теперь о последствиях, к которым привело подписанное мною письмо. Сенсации, которые вызывают подобные письма вообще, можно объяснить одним: отсутствием гласности. Ни один суд не гарантирован от ошибок. И если вокруг того или иного процесса вспыхивает полемика, — это ни в коей мере не умаляет достоинства суда вообще, а лишь свидетельствует об общественном интересе к определенному процессу. Только непрерывная гласность может лишить заграницу сенсационного материала подобного рода.

Из выступления Б. Балтера на партийном собрании редакции журнала «Юность» 6 мая 1966 г., рассматривавшем его персональное дело.