Записки пожилого человека

В читалке я взял только что сданные Непомнящим номера «Знамени» — сдвоенный (тогда это часто практиковалось) восьмой-девятый и десятый — и стал читать «Сталинград». Прочитав первые страницы, я уже не мог оторваться — пропустил лекцию, а потом семинар и еще одну лекцию, хотя это было не в моих правилах. Пока не дочитал, не ушел из читалки. Я был просто оглушен прочитанным — действительно, такой правды о войне, такой талантливой, с таким знанием жизни солдат и офицеров переднего края написанной книги у нас еще не было. «Не хуже Ремарка и Хемингуэя», — подумал я.

Вот только название — «Сталинград» — не очень подходило этой повести, потом в отдельном издании она называлась по-иному — «В окопах Сталинграда». Рассказывали, что так она первоначально и называлась, но ее перекрестили в журнале. Видно, в слове «окопы» редакторы учуяли то, что позднее бдительные ревнители идейной «стерильности» преследовали как «дегероизацию», «ремаркизм», «окопную правду».

Однажды я спросил у Некрасова, как было дело. Оказалось, что в действительности все было иначе.

— У меня, — ответил он, — рукопись называлась «На краю света».

Должен заметить, что чувство, выраженное этим названием, было в известной степени общим для всех, кого великий «драп» лета сорок второго года загнал под Сталинград — в донские, калмыцкие, заволжские степи. Симонов записал в своем дневнике в начале сентября 1942 года первое, самое острое впечатление от степи у озера Эльтон, куда он прилетел из Москвы, чтобы оттуда машиной добираться до Сталинграда: «Было отчаянное ощущение загнанности на край света и громадности пройденных немцами расстояний». Такое же чувство было и у меня, оказавшегося в ту пору в Калмыкии, на южном участке Сталинградского фронта.

— Это не в журнале, — пояснил Некрасов, — а в издательстве, когда первый раз выходило отдельное издание, добавили «В окопах».

Вряд ли можно упрекать журнал или издательство за то, что они мудрили над названием; нужна была немалая смелость, чтобы тогда напечатать такую вещь. Сразу же после журнальной публикации в название вцепилась критика определенного толка: дескать, книга, названная столь обязывающе, претендующая на широкую картину, никак не передает подлинного масштаба и исторического значения Сталинградской битвы. Конечно, дело было не в названии; повести, писал потом один из критиков, не хватает «генерального обобщения» — это было главное обвинение. «Понадобятся другие книги, чтобы все то, что мы называем Сталинградом, было запечатлено в искусстве», — выносил критик приговор некрасовской повести.

«Вот и началось в бесчисленных дискуссиях и статьях, — вспоминал Некрасов через много лет, — „оно-то, конечно, правдивый рассказ и самим участником написанный, но нет в нем широты, охвата… Взгляд из окопа… Дальше своего бруствера автор ничего не видит…“ Приблизительно в таких выражениях говорил о повести тогдашний генеральный секретарь Союза писателей Александр Фадеев».

Я разыскал протокол этого заседания президиума правления ССП, на котором обсуждался только что опубликованный в «Знамени» некрасовский «Сталинград». Вещь эта обратила на себя внимание, имела большой успех у читателей — чтобы нейтрализовать ее сомнительное идейное воздействие на читателей, решено было «выработать правильную оценку» ее, которой бы придерживались газеты и журналы. Этим и занялся президиум (правда, справедливости ради, должен сказать, что в большинстве осуждающих речей слышалось уважение и к фронтовой биографии Некрасова, и к его таланту; тогда же он был принят в Союз писателей, кажется, даже без заявления и рекомендаций, как вспоминал потом Некрасов, «заочно»).

Вот что, судя по протоколу, говорил Фадеев: «Автор не может, естественно, удовлетворить тем требованиям, которые предъявляют к нему читатели романа „Сталинграда“… Автор хочет показать моральную стойкость обыкновенного простого советского человека в Отечественной войне и причины этой стойкости. Но зрение этого автора, выражение этой мысли очень ограниченное, потому что он смотрит глазами довольно узкой части интеллигенции, получившей эстетское воспитание». В этом же духе выступали и другие руководители Союза писателей: Сурков, Горбатов. Можно не сомневаться, в издательстве знали (не могли не знать) мнение руководства, обнаружившего в книге Некрасова серьезные идейно-художественные изъяны, и все-таки решили ее печатать. Но постарались подстраховаться: не «Сталинград», а «В окопах Сталинграда» (по-моему, это название лучше, не зря Некрасов затем сохранил его), не «роман», а «повесть» (тоже, на мой взгляд, более точно). Но не стремлением к точности и выразительности диктовались эти замены. Старались обезопасить себя, подчеркивая и названием и обозначением жанра, что вещь на многое не претендует…

Повесть Некрасова поражала прежде всего достоверностью, несочиненностью — я уже чувствовал тогда, что отсутствие литературщины есть высшее достижение писательского искусства.