Записки пожилого человека

Как-то Константин Симонов мне сказал: «Знаешь, наверное, из всех реально возможных сейчас претендентов на пост руководителя Союза писателей предпочтительнее, пожалуй, Марков. Он не групповщик, не злобен, не потребует больше того, что требуют на Старой площади». «Все так, — согласился я и тут же стал спорить: — Но он по служебному положению первый советский писатель, а может поверить, что и по таланту. Это приведет к опасному понижению художественных критериев — в издательствах, в журналах, в критике».

Вскоре мои опасения подтвердились. В журнал принесли запись беседы с Марковым, где он высказывался по поводу «секретарской литературы». Мысль его была такова: руководителями Союза писателей у нас становятся самые лучшие, самые талантливые писатели; наша критика, постоянно отстающая от жизни и литературы, не в состоянии осмыслить, оценить и освоить те художественные богатства, которые несут их произведения, вот она от бессилия и выдумала этот уничижительный термин «секретарская литература».

Головокружение от высокой должности стало у него уже хронической болезнью. Павел Нилин рассказал Янке Брылю (Брыль записал это в недавно опубликованном дневнике), что в ту пору Марков однажды сказал ему: «А ведь смешно, Павел Филиппович, что на вас я смотрел когда-то снизу вверх, лет семь назад…»

У нас были свои хунвэйбины

Четверть века назад беседую в редакции с немецким литератором леворадикальных взглядов. Он заводит разговор о культурной революции в Китае, стараясь меня убедить, что все происходящее в Китае прекрасно, его восхищает могучая волна революционной самодеятельности масс. Мы же, советская интеллигенция, считает он, совершаем большую ошибку, отрицательно относясь к культурной революции. Спорить с ним серьезно мне не интересно, и я лишь вежливо ему возражаю.

В какой-то момент ему, видно, показалось, что он все-таки припер меня к стенке, и, великодушно оставляя мне возможность отступить с почетом, он говорит, что наше заблуждение понятно и простительно, потому что мы лишены полной и объективной информации о том, что происходит в Китае.

И тут я разозлился: «Да, наверное, мы знаем не все. Но мне достаточно один вечер послушать радио Китая, вещающее на русском языке, чтобы понять главное, — то, что там делается, не прекрасно, а ужасно. Потому что я жил китайцем, с нашими хунвэйбинами, а вы нет».

О «непуганых»

Надежда Яковлевна Мандельштам не раз говорила — и, наверное, не мне одному, — что она настороженно относится к «непуганым». Они кажутся себе храбрыми и сильными, уверены, что все им нипочем, но их жареный петух еще не клевал, у них весьма смутное представление о тех бедах, испытаниях, страхах, соблазнах, которые в сталинские времена наваливались на людей. «Непуганые» считают их поведение малодушным, выносят им суровый приговор, но откуда им знать, как они сами поведут себя, оказавшись в таких же жестоких обстоятельствах. Откуда им знать, на что способны, попав в такой переплет, что могут, а что не могут выдержать. И при серьезном нажиме от них, «непуганых», можно ждать неприятных сюрпризов.

Так говорила Надежда Яковлевна о «непуганых» (это ее словечко) — может быть, говорила в других выражениях, но мысль ее я передаю точно, за это ручаюсь.

В сущности, Надежда Яковлевна настаивала на историзме, на том, чтобы судить о поведении людей по законам их времени. Историзм был для нее проявлением справедливости. Она старалась следовать этому принципу. «Брежнев, — тоже часто повторяла она, — все-таки не кровожадный». За этим «все-таки» маячило сравнение со Сталиным.

Особое мнение

В «Вопросах литературы» — было это лет тридцать назад — печаталась заметка, в которой впервые публиковалось письмо Михаила Булгакова Сталину и рассказывалось о телефонном разговоре Сталина с Булгаковым. Материалы для заметки дала Елена Сергеевна Булгакова; похоже, что она вообще была инициатором этой публикации.

Пришла она к нам в редакцию. Мы беседовали, и, естественно, речь зашла о Сталине. Говорили о том, сколько горя и бед — чего ни коснешься — он принес стране. Елена Сергеевна, не споря с нами, вдруг сказала: «А вы знаете, я ему благодарна. Он спас Булгакова. Если бы не его звонок, Михаил Афанасьевич, наверное, покончил бы с собой — в такой угол он был загнан».

И я подумал тогда: не относился ли к звонку Сталина сам Булгаков с тем же чувством? И кто знает, не оно ли подтолкнуло его взяться за «Батум»?

Мир тесен

Привычно, как о само собой разумеющемся, говорим: мир тесен. Но каждый раз, когда обнаруживаются неожиданные связи людей, далеко отстоящих друг от друга, удивляемся. Видно, случается это все-таки не часто.

Я навестил Симонова, лежавшего в больнице, что размещалась в переулке Грановского (нынче Романов переулок). Погода была хорошая, и мы вышли во двор погулять, подышать свежим воздухом. Константин Михайлович, указав на небольшой, кажется, двухэтажный особняк, стоявший в глубине больничного дворика, рассказал мне: