Записки прапорщика

- Надо всех революционеров перевешать, - злобно говорил Вишневский, и тогда мы победим немцев.

- Вы не понимаете, Федор Михайлович, - ответил я ему, - что революция выдвигает новые силы, которые способны смести не только старые порядки, но и организовать серьезное сопротивление неприятелю. Но революция нуждается в организации масс, А такой организованности среди солдат нет. Те, кто должны были организовать массы, ничего умнее не придумали, как почетное наименование полкам "Восемнадцатого июня" или установить новый офицерский орден - солдатский Георгиевский крест. Разве солдаты одиннадцатого полка бежали с позиции? - возмущенно говорил я Вишневскому. - Полк стойко защищал свои позиции и отступил с них, не видя перед собой ни одного неприятельского солдата, не мог не отступить, коль скоро штаб дивизии удрал черт знает куда и неизвестно почему.

- У нас большевиков нет, потому наш полк и стоял, - возражал Вишневский.

- Большевиков нет? Да вы знаете, что все солдаты - большевики?

- У нас нет умных людей. Одни дураки.

- И нет честных офицеров. Одни трусы!

- Трусы? - возмутился Вишневский. - Я считаю это оскорблением всему офицерскому корпусу!

- Считайте как вам угодно.

- Вы, прапорщик...

- Поручик, господин капитан.

- Вы, поручик, - иронически сказал Вишневский, - потрудитесь взять свои слова обратно или же дать мне удовлетворение.

- Удовлетворение! - рассмеялся я. - Вы понимаете, о чем вы говорите? Мне достаточно вызвать своего денщика и двух обозных солдат, чтобы они вас излупили как Сидорову козу.

- Я требую удовлетворения!

- Хорошо. Ларкин, у меня есть в чемодане флакон одеколона, принесите капитану Вишневскому.

- Вы шутите! - стукнул Вишневский кулаком по столу.

- Нет, не шучу. Я полагаю, что удовлетворение должно именно в этом и заключаться, чтобы дать вам выпить флакон одеколону. Через полчаса вы будете с пьяными слезами говорить то, что вы, как честный человек, думаете.

- Плебей, мужик, не понимающий офицерской чести и долга!

- Но зато я прекрасно понимаю настроение и желание неплебейских офицеров и думаю, что флакон одеколона - предел мечтаний неплебейского офицера в тот момент, когда негде достать более крепких напитков.

- Я с вами не знаком и руки вам больше подавать не стану!

- Не буду этим огорчен.

- А ну, черт с вами! С плебеями у меня плебейские отношения. Одеколон же ваш - выпью.

- Я в этом ни минуты не сомневался.

Наш спор и ругань были прерваны появлением незнакомого офицера в форме автомобильных войск.

- Прошу извинения, - заявил вошедший, красивый, высокого роста мужчина лет тридцати пяти, одетый в изящные ботинки, поверх которых блестели лаковые гетры. На его погонах красовались три звездочки. - Позвольте представиться: поручик третьего автомобильного дивизиона Марценович.

Мы привстали.

- Разрешите передохнуть у вас? - Пожалуйста, пожалуйста, - рассыпался в любезностях Вишневский. - А где ваш одеколон? - сердито обратился он ко мне.

- Сейчас денщик подаст.

- Вы одеколон пьете, господа? У меня с собой две фляжки спирта.

- Тогда вы совсем желанный гость. Садитесь, будьте хозяином.

- Я, господа, уже двое суток не спал. Если позволите, выпью с вами чая, может, немного спирта и сосну.

- Располагайтесь, как у себя дома.

Ларкин притащил флакон одеколона и три стакана.

- Убери, Ларкин, одеколон, капитан Вишневский пьет только спирт, смеясь, сказал я, но Вишневский промолчал.

- Неужели, господа, вы действительно одеколон пьете? - обратился ко мне автомобилист.

- Сам не пью. Угощаю капитана за отсутствием более приличных для него напитков.

- Плюньте, у меня достаточно спирта!

Вишневский уже разлил по стаканам из фляжки гостя, выпил и довольно крякнул.

- Мне помнится, что ваш автомобильный отряд стоял в Тарнополе? спросил он гостя. - Значит, и вы подверглись несчастью отступления?

- Полгода мы жили там. Уверены были, что тарнопольские жители и русская армия одно целое. Какие прекрасные женщины! И вы представьте себе, господа, рухнули мои иллюзии!

- А вы выпейте, - пододвинул к нему стакан Вишневский.

- Два дня пью - не помогает. Вы видите мой мундир? - поднялся он, показывая китель, покрытый густыми пятнами.

- Эка важность, грязный китель! Наши гимнастерки еще грязнее.

- Ваши гимнастерки покрыты чистой и честной грязью, а мой китель покрыт грязью позорнейшей, гнуснейшей.

- Вы не волнуйтесь. Расскажите, что это за грязь на вас.

- Мне совестно, - начал глухим голосом поручик. - Мы стояли в самом центре Тарнополя, когда солдаты начали осуществлять свою свободу. Выгнали, и не только выгнали, а предварительно избили капитана, начальника нашего отряда. Меня, как добропорядочного офицера, сделали командиром. Четыре месяца цацкался я с солдатами. И если отдыхал душой, то только среди тарнопольской интеллигенции. Отступление. Кругом паника, кругом бегут, грабят, жгут. Начали грабить тот дом, где я квартировал. Принял меры. Стрелял. Спас имущество от разграбления. Обеспечил той семье, где я находился, спокойствие. А плоды моих действий... видите китель, - после небольшой паузы произнес он.

- В чем же дело?