Записки прижизненно реабилитированного

Федор Федорович, поняв еще раньше, что получит отказ, не столько слушал, сколько наблюдал за Берией. Этот человек заинтересовал его как врача и как ученого. На обрюзгшем лице лежала печать порока и низменных страстей. Выделялись покатые плечи. На бесформенной фигуре обозначался студенистый живот. Казалось, что под одеждой скрывается дряблое тело медузы. Больше всего поражали глаза, пустые, холодные и равнодушные.

«Эмоциональная тупость, преступный тип, — поставил диагноз Толбухин и тут же подумал: — Профессор Шоломович был прав!» Еще молодым врачом он был знаком с этим маститым судебным медиком. В 20-е годы Шоломович проверял на российском примере теорию профессора Ломброзо о прирожденных преступниках. Он сам придерживался взглядов о социальных корнях явления. Вместе с тем оказалось, что Яшки Лимончики, Мурки, Жиганы и Прохоровы, наводнившие кровью Советскую республику в годы «военного коммунизма» и нэпа, попадают в коллекцию преступных типов итальянского профессора. По поводу печати вырождения, лежащего на уголовниках, Шоломович имел собственное мнение. Он говорил молодому Толбухину:

— Коллега! Глаза — это зеркало души человеческой. Но в еще большей степени в глазах выражается ее отсутствие. Создавая всех по своему образу и подобию, Господь забывал иногда вложить в свои творения честь, совесть, стыд, сострадание, любовь к ближнему и сожаление о содеянном. Все это написано в глазах. Учитесь вглядываться в глаза человеческие. В толпе, в трамвае, в аудитории, в начальственном кабинете нежданно-негаданно перед вами откроется темная бездна. Знайте, что это такое!

— А еще лучше — сотрудничать, — прервал размышления Толбухина Лаврентий Павлович. Его голос стал вкрадчивым. Грузинский акцент усилился. — Федор Федорович! Почему вы стоите? Дорогой! Это кресло для вас. Не хотите ли фруктов? — В вазах, стоящих на столе для заседаний, лежали апельсины и ананасы. Ни ножа, ни тарелки, необходимых для употребления экзотических плодов, при них не было. Когда профессор опустился в кресло, Берия перешел к делу: — Федор Федорович! Мы ждем от вас большой, яркой, политически страстной и глубокой с профессиональной точки зрения статьи. Убийцы в белых халатах, эти бл… своим неправильным лечением привели к смерти товарищей Жданова и Щербакова. Готовились еще более чудовищные преступления. В статье надо просто, доходчиво и профессионально разоблачить их замыслы и злодеяния. Простые советские люди с надеждой смотрят на вас.

— Я не обладаю талантом публициста, — ответил дрогнувшим голосом Толбухин. Его охватил жгучий стыд, что он не посмел прямо отказаться от предложения.

— Это легко поправить, — оживился Берия. Ему показалось, что профессор колеблется. — Мы возьмем на себя труд выправить вашу статью. Можно поступить проще. Вы получите готовый проект, как квалифицированный врач внесете уточнения в него и подпишетесь.

— Все свои научные труды и монографии я выполнял сам или в соавторстве с учениками и коллегами и никогда не подписывался под чужими работами! — гневно сказал Толбухин.

Не помышляя об этом, Берия помог Федору Федоровичу обрести твердость и уверенность. Толбухин глубоко презирал профессоров и академиков, которые приписывались к чужим работам или присваивали себе их авторство. Свое отвращение к этим проходимцам Федор Федорович вложил в ответ. Он забыл о гнусности полученного предложения и опасности. которой подвергался. Профессор негодовал против бездарей, заполнивших науку.

— Вольному воля, спасенному рай, — произнес Лаврентий Павлович с деланным безразличием и блеснул стеклами пенсне, давая понять, что разговор окончен.

После встречи с Берией в душе Федора Федоровича остался безотчетный страх за себя, который он не мог подавить, и другое, более сильное чувство. Он понял, что человекоподобное существо в пенсне не гомо сапиенс, а обиженный Богом ублюдок, не знающий ни чести, ни совести, ни сострадания и глухой к голосу разума. Профессор содрогался от мысли, что в руках этого выродка и подлеца находится судьба его друга и сотен тысяч людей, подведенных под 58-ю статью. Разговор с просителем вернул Толбухина к испытанному потрясению. Он чувствовал себя обязанным помочь пришедшему к нему парню. Этот человек, побывавший в жерновах Лубянки, просил не благ, не привилегий, а хотел только одного — он желал встать на тернистый и нищий путь врача. Добро, свет, милосердие и исцеление людям могли принести только такие, как он.

— Где ваше заявление? — спросил профессор.

Наложив резолюцию, старый врач поднялся, отдал документы и протянул руку будущему врачу с верой, что он не ошибся в своем порыве:

— Желаю успеха на экзаменах!

— Спасибо, Федор Федорович, — ответил Василий. — Скажите, пожалуйста, какой балл для меня будет проходным?

— Отвечу прямо, — не стал лгать директор. — Поступление вам гарантируют только круглые пятерки, двадцать очков. — Профессор предвидел, что по поводу этого абитуриента ему предстоит тяжелый разговор с парторгом.