Записки Проныры

— Я чую биохимический путь, — перевел Жук.

— Интересно, — сказал я, — почему она не сказала «вижу»?

— Потому что она чует, — сказал Жук. — У неё нет глаз. Очень проницательная. Наши уважают.

И жуки с Раэти развели усами в знак согласия.

Потом они делали мне инъекции чудовищным способом — и специализированный медбрат с Раэти спрашивал, очень заботливо:

— Ты чувствуешь дискомфорт?

Я чувствовал, ещё как — но не столько от препаратов, стимулирующих метаморфоз, сколько от того, что моя кэлнорская часть изо всех сил желала выбраться из моего мозга и убежать.

Зато мейнец во мне отмечал, что все это жучьё очень аккуратное и внимательное. Впрочем, что раэтяне чистоплотные до маниакальности — я уже давно знал: наш Жук чистился чуть ли не часами. Фья в этом смысле здорово их напоминают.

Букашки сделали шесть попыток перестройки моей гормональной системы. После каждой меня скручивало так, что впору было сплести кокон из паутины — а они проверяли уровень моей генетической активности.

Этот уровень сперва вообще не снижался, а потом снижался, но через некоторое время восстанавливался. Мне было очень худо, но букашки — и Жук — уверяли, что так и должно быть. Что в конце концов они доберутся до моей истинной природы — надо только окончательно уничтожить Кэлнор во мне. Под Кэлнором букашки подразумевали генетический индекс Железной Когорты.

И в итоге они добрались. И я это понял по тому, что меня перестало ломать.

Во всех смыслах.

Букашки понаблюдали меня еще немного, на всякий случай, и отпустили с миром. И я тут же сходил к человеческим врачам, чтобы проверить результат. Все-таки я опасался, что у раэтян другие критерии оценки моей опасности; недолюдям я доверял больше, ещё в первый год моей мейнской жизни они меня изучили вдоль и поперёк — всё верно поняли.

На меня сбежались смотреть из всего исследовательского центра. Читали мои анализы вслух, как поэму — или пародию — и приговаривали: «Так вот как оно должно выглядеть на самом-то деле!»

Лепила стаи, который работал с травмами наших орлов и хорошо знал меня, наконец-то объяснил простыми словами, что букашки со мной сотворили.

Переделать геном они не сумели — да это никому и не надо. Зато они выключили новые гены, отвечающие за «оружие гуманного геноцида», и запустили старые, давно «молчащие». Док показал мне, как теперь выглядит под микроскопом моя сперма — и я понял, что букашки всё сделали правильно.

Потому что мой организм теперь работал, как у недочеловеков. Как у моих давным-давно побеждённых предков, у тех самых, которые жили на Кэлноре ещё до Великого Отца Расы. Думаю даже, если бы я сказал букашкам, что хочу избавиться от клейма, они, наверное, и его бы счистили — да только я не догадался, а теперь мне было всё равно.

Даже, пожалуй, нравилось это клеймо. Знак того, что разум может сбросить любое ярмо, была бы на то добрая воля.

Именно тогда я и понял, что можно сделать для спасения моей великой Родины. В смысле, для спасения Кэлнора как живого — как это живое можно вытащить из обезличенного и жуткого механизма. Мы с букашками могли бы разработать программу, которая победила бы гуманный геноцид.

Только я видел в этой идее одно серьёзное «но»: никакой кэлнорец в своём уме на это не пойдёт.

Видимо, во мне всё-таки было что-то изначально дефектное. Какой-то скрытый протест, что ли — или желание выжить вопреки всему, способность наплевать на статус, всё такое… В общем, я думал об этом — и понимал, что мессии из меня не выйдет: последователей не найду.

Потому что кэлнорцы, живущие у себя дома, даже представить себе не смогут, что живут чудовищно. Им сравнивать не с чем. И я никаким образом ничего и никому не смогу не только доказать, но и объяснить.

Я думаю, что могло бы меня ждать, реши я вернуться, так сказать, домой — и воображения не хватает представить. Я же отказался от супердоминантности — плюнул на могилу Великого Отца, никак не меньше.

Тем более что после превращения в недочеловека я, как на Мейне говорят, ударился во все тяжкие. Мне хотелось проверить, каково оно, то, во что недочеловеки играют с таким азартом.

Оказалось забавно. Поиграть с кэлнорцем, который совсем как настоящий, нашлось немало охотников — чаще охотниц, ага, хотя и мужчины попадались — хоть отбивайся. И я пробовал, пробовал — изрядно напробовался, стая соврать не даст. Только настоящего ходока из меня не вышло.

Не склеивалась у меня физиология с товариществом и любовью — и даже с азартом оказалось плоховато. Дело тут, я думаю, ещё и в том, что мейнские женщины, не скрываясь особенно, проводили профилактику зачатия — и Кэлнор, навсегда запертый в какой-то дальний закуток мозга, отчётливо говорил мне в ответственный момент: «Детей не будет, предатель. Сам и виноват, мог бы делать детей — неважно, что она не хочет». Приходилось основательно учиться не обращать внимания. Врать себе хоть на полчаса. А врать себе мне очень тяжело, воображение не так развито, как у недочеловеков, хоть я и пытался научиться.