Записки психиатра

Я ознакомилась с врачебным документом: «Наследственность патологическая, — гласил документ, — в роду больной у близких по крови родственников наблюдались тяжелые психозы. Заболевание началось остро несколько дней назад, но и раньше за больной замечались странности. Первого октября во время лекции набросилась на своего товарища.

С психической стороны: больная не вступает в общение с окружающими, недоверчива, тревожна, подозрительна. Общий фон настроения: тоска, отчаяние. Видимо, имеются и бредовые переживания, которые больная скрывает».

Ниже следовала приписка: «По состоянию подходит для беспокойного отделения».

Я сначала прониклась доверием к врачебному документу, в котором многое указывало на шизофрению. Когда я окончила чтение, родственник больной сказал:

— Должен вам сообщить, что в их роду (я женат на сестре Марины Николаевны) сумасшедших видимо-невидимо. Даже моя собственная жена иногда бывает не совсем нормальным человеком. А уж наследственность, сами знаете, не перешибешь.

Выяснив все подробности, относящиеся к характеру и поведению больной, я предложила ввести ее в кабинет.

Родственник вышел. За дверью послышался неясный шум, подавленный стон.

«Надо готовить путевку в беспокойное отделение больницы», — подумала я и на чистом бланке путевки уже написала фамилию больной и те краткие сведения, которые узнала из документов и со слов родственника.

Вдруг открылась дверь и вместо ожидаемой больной вошел поспешным шагом высокий статный мужчина лет тридцати.

— Простите, доктор. Я без стука. Моя фамилия Лугов. Я — друг Марины Николаевны. Она сейчас снова набросилась на меня.

Лугов сел и рассказал мне о больной, которую я еще не видела.

— Простите меня, доктор, за откровенность. Я Мариной Николаевной горячо увлекался, я ее глубоко уважал. Я, наконец…

— Любите ее? — подсказала я, выводя собеседника из смущения.

— Да… — Он склонил голову, задумался и затем продолжал. — Разрешите быть откровенным. Кажется, меня никто в институте не осуждал за мое чувство, которое и нельзя было скрыть. Я вам должен сказать, что Марина Николаевна — очень способный научный работник. Вы себе и не представляете, сколько энергии проявляла она. Лекции, которые она читала, нередко заканчивались аплодисментами студентов. Даже мы — ее товарищи — посещали эти лекции. Она проживает совместно с сестрой и ее мужем, Аврелием Арсентьевичем. Надеюсь, вы о нем слышали. Он занимает большой пост…

— Я только что познакомилась с ним.

— Вероятно, он просил поместить Марину Николаевну в спокойное отделение больницы?

— Кто он? — не сразу поняла я.

— Зять Марины Николаевны. Так вот я должен предупредить вас, доктор, что это чрезвычайно опасная больная.

— Нет, он меня об этом не просил, — ответила я, не понимая, к чему этот разговор.

Ход мыслей Лугова был непонятен. Он поднял голову, и мне показалось, что глаза его были скорее пытливыми, чем грустными. Я постаралась успокоить его. Безнадежно покачав головой, он сказал, что у любимой женщины «тяжелая наследственность».

— Не смею указывать психиатру. Но, наблюдая Марину Николаевну, я понял, что это — психоз.

Тут же Лугов подробно нарисовал мне картину помешательства больной, ее нелепых высказываний и неправильного поведения, снова упомянул о ее «тяжелой наследственности».

— Кто вам рассказывал о наследственности Марины Николаевны? — спросила я. Лицо Лугова сделалось напряженным, но ответил он спокойно и мягко:

— Она сама мне рассказала, что в ее семье все были сумасшедшие. Бабушка, у которой она воспитывалась, во время одного из приступов облила себя керосином, подожгла и сгорела. С тех пор у Марины Николаевны во время сильных волнений наступают обмороки. Она мне сама об этом рассказывала. Ее отец и дядя — наследственные алкоголики. Дядя, брат отца, в пьяном виде повесился. Отец умер от какой-то горячки. Мать ее страдала от пьянства отца, плакала, и ей установили диагноз — эндогенная депрессия, одним словом, возникшая без внешних причин, но в результате предуготованности.

Я с иронией подумала: «Какой он просвещенный». Лугов продолжал:

— После рассказа Марины Николаевны я стал замечать у нее странности. Видно начиналось…

— Она рассказывала это только вам?

— Вы, доктор, задаете странный вопрос. Откуда же я знаю? Вероятно, не только мне.

— Что было дальше?

— Дальше? Она окончательно сошла с ума. Достаточно вам сказать, что во время лекции она вдруг впала в буйство, разбила на столе стекло… Думаю, что больше добавить нечего.

Простившись со мной, Лугов вышел, и я видела, что лицо его недовольно и встревожено.

Открылась дверь, родственник пропустил больную вперед, усадил ее на стул.

— Разрешите нам остаться наедине, — сказала я.

Извинившись, он вышел.

Я ожидала увидеть больную, возбужденную бредовыми идеями, а встретила вялую, равнодушную женщину, с потухшим взглядом. Ее продолговатое, тонкое лицо было бледно. Голубые глаза смотрели безучастно. Приподнятые тонкие брови словно застыли в удивлении. На бледный лоб падали пряди сбившихся каштановых волос.

— Вы давно больны? — спросила я.

Не взглянув на меня, она ответила:

— Не знаю…