Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

Здесь я уже самостоятельно начал организовывать самодеятельность. Ставили маленькие сценки-скетчи, нашелся пианист-аккомпаниатор. Стали исполнять песни сольные и хоровые, в концертах участвовали и итальянцы и французы. У меня это столь удачно получалось, что замполит госпиталя предложил мне остаться на военной службе после выписки. Я отказался, о чем потом очень жалел: это могло избавить меня от фильтрационного лагеря и впоследствии обеспечить нормальную демобилизацию (с получением денежного пособия с учетом всего срока пребывания в армии).

В сентябре я был выписан из госпиталя с так и незарубцевавшимся свищом остеомиэлита. Я был вынужден носить повязку на стопе, присыпая порошком стрептоцида ранку на остатке большого пальца, подкладывая слой ваты под стопу. Ватная повязка сопровождает меня всю мою жизнь.

В фильтрационный лагерь, в котором я уже побывал по прибытии в Торунь из Берлина, мы — группа выписанных после излечения — отправились пешком через город в сопровождении старшей медсестры.

Разместились в бывших немецких казармах и стали ожидать вызова в спецотдел на беседу к оперуполномоченному СМЕРШа.

Лагерь был переполнен. В нем находились не только бывшие военнопленные, но и очень много «цивильных», вывезенных в Германию. Было множество женщин и молодых, часто очень симпатичных девушек. Многие были очень доступны, естественно, завязались многочисленные скоротечные романы, и разговоры в бараках крутились в основном вокруг романтических приключений.

Я, шагнув из ранней юности в солдаты и не успев изведать прелестей общения с противоположным полом, ограничиваясь только чисто платоническими утехами, не мог преодолеть стеснения, а к доступным девицам испытывал чувство брезгливости. Но на вечерние ежедневные танцевальные вечера, собиравшие разнополую, разноязыкую и разновозрастную публику, ходил с интересом. Овладев к тому времени вполне понимаемыми разговорными немецким, итальянским и польским языками, я с удовольствием помогал общению, переводя с русского на немецкий, с немецкого на итальянский, с украинского на немецкий. За эту способность меня стали считать цыганом.

Лагерь непосредственно соприкасался с Фортом-14, ранее служившим арсеналом. В многочисленных камерах, переходах форта безнадзорно валялось большое количество боеприпасов: гранат, мин, патронов. Можно было найти и вполне исправный пистолет или автомат. Мы развлекались, бросая в глубокие колодцы, служившие продухами к подземным ходам форта, мины от 50-миллиметрового миномета и ручные гранаты, которые рвались там, в глубине, с грохотом, сотрясая землю. Однажды, найдя исправный немецкий ротный миномет, из него запустили несколько мин, направив их в сторону от строений. Такая «иллюминация» не могла остаться незамеченной, и на следующий день поляки выставили вокруг форта охрану и запретили доступ туда. Но я уже успел обзавестись к тому времени немецким пистолетом «вальтер» и несколькими обоймами патронов к нему. Перед отправкой в Россию я отдал его знакомому солдату из охраны лагеря: привозить с собой оружие было небезопасно.

Лагерь был окружен оградой, имел проходную, которая охранялась. Но выйти в город разрешалось при условии получения увольнительной записки у дежурного коменданта. Без такой записки в городе могли задержать дежурные патрули военной комендатуры.

Овладев пистолетом, который уже успел опробовать в Форте-14, я решил реализовать намерение, зародившееся еще во время пребывания в лагере военнопленных почти год тому назад.

В Торуньском лагере, граничившем с лагерем для англичан, внутренний порядок поддерживался лагерными полицаями, набранными из местных поляков и из числа русских военнопленных. Как правило, они вели себя довольно доброжелательно, проявляя жестокость только во время распределения на работы, пуская в ход кулаки и дубинки. Но среди них выделялся своей особой злостью один поляк, которого мы прозвали между собой Грабля за высокий рост, костлявость и взлохмаченную белобрысую шевелюру. Он применял свою дубинку, пользуясь любым поводом. Особенно зверствовал он, когда утром выгонял из бараков замешкавшихся там доходяг. Пленные ненавидели его еще и за то, что он, единственный из всех полицаев, отбирал у пришедших с работы то, что им удавалось там раздобыть, при этом жестоко избивая. На правую руку он надевал миниатюрный кастет и действовал им не разбирая, куда бил этой рукой.

Однажды, замешкавшись в бараке, наматывая портянки, я получил от него удар в челюсть. Мои нижние зубы пробили губу, и я залился кровью. След от этого удара виден до сих пор.

Как-то раз колесный трактор с прицепом, везший нас на работу, остановился в городе, из кабины вылез Грабля и направился, очевидно, к своему дому, так как трактор тотчас же двинулся дальше. Я запомнил это место, подумав: чем черт не шутит, а вдруг судьба позволит мне здесь побывать после войны?!