Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

В Нью-Йорке, со временем, семье моего деда удалось прочно обосноваться. Мой дядя Морис стал удачливым бизнесменом. Верная своим «социал-революционистским» взглядам, мама за это презирала его, называя эксплуататором и буржуем. Они не переписывались.

От тети Мани периодически приходили письма, с фотографиями и сообщениями о жизни семьи; в конверты обычно были вложены листочки с письмами деда, написанными по-еврейски. Мама их читала, но я не уверен, что она понимала все, что было в них написано: я никогда не слышал от нее ни одного еврейского слова. Тетя Маня писала по-русски, очень образно и грамотно, подробно рассказывая обо всем, что происходит в семье. Так, она сообщила о рождении своих сыновей, моих ровесников, которых называли уменьшительными именами (то ли еврейскими, то ли английскими) Эдоли и Тэмоли. Не уверен, что я правильно запомнил их. Иногда дед вкладывал в письмо купюру во сколько-то долларов. Тогда мы с мамой совершали путешествие в Торгсин[2]. Теперь вряд ли кто-нибудь помнит о существовании таких магазинов. В голодные 30-е годы, когда по карточкам выдавали воблу, что считалось деликатесом, Торгсин (им был Елисеевский магазин на Тверской) поражал обилием роскошных продуктов, умопомрачительными запахами и полным отсутствием публики. Помню, как вежливый продавец демонстрировал маме различные, не виданные мной ранее, колбасы и тоненькими ломтиками нарезал их в промасленную бумажку.

О бабушке мне ничего не известно. На фотографиях она присутствует рядом с дедом: строгая полная дама. Как было принято в те годы, она не работала, «держала дом».

Последнее письмо пришло через день после ареста мамы — в марте 1937 года. Естественно, оно осталось без ответа, и на этом наши связи прервались навсегда. В дальнейшем при заполнении анкет на вопрос: «Имеете ли родственников за границей?» — я уверенно отвечал: «Нет».

Дед мой по линии отца — выходец из кантонистов. Отслужив в армии, осел в городе Канске Енисейской губернии, где женился и произвел на свет четверых детей: трех дочерей и сына — моего отца. Жена его умерла очень рано, да и он прожил очень недолго: спился и умер. Дети — старшей дочери было только 16 лет — остались одни. Очень бедствовали, голодали. Одна из сестер — тетя Соня, у которой я жил в Ростове после ареста матери, — рассказывала, что им приходилось покупать хлеб у нищих, которые попрошайничали по дворам, а затем продавали собранные ими объедки.

Старшая из сестер в возрасте 17 лет вышла замуж за богатого немецкого еврея и поселилась у него во Франкфурте-на-Майне. В дальнейшем она материально поддерживала остальных детей. В Ростове в альбоме у тети Сони я видел многочисленные открытки с видами германских городов, исписанные еврейскими письменами, иногда и по-русски. Фирма, которой он владел, называлась «Датсон». В 1934 году, после установления фашистского правления в Германии, он вывез и семью, и капитал в Маньчжурию, в Харбин, где некоторое время успешно занимался делами[3]. В середине 30-х годов связь прервалась.

Известно, что одна из сестер некоторое время жила в Праге, другая — в городе Ангарске в Прибайкалье.

Вот и все, что мне известно о моем «третьем поколении».

Теперь — о моих родителях, к которым судьба была поистине безжалостна.

Отец

Об отце в моей памяти сохранилось немного: когда его арестовали, мне было около шести лет. Помню его сидящим за письменным столом, после возвращения из очередной командировки. Вспоминаются отдельные картинки о пребывании в доме отдыха «Чебаркуль» на берегу озера, среди огромных валунов, в Железноводске, где мы были незадолго до его ареста, под Москвой в доме отдыха общества политкаторжан…

Отец рано начал работать: в возрасте 14 или 15 лет он поступил учеником в жестяницкую мастерскую Файкина, сын которого в дальнейшем женился на его сестре Соне (Софье Яковлевне). Очевидно, он хорошо овладел специальностью жестянщика. Помню, как из крышки консервной банки под его руками, как по волшебству, сама собой возникла миска для кошки: края металлического диска загнулись кверху, превратившись в подобие гармошки. Инструментом служил игрушечный молоток из моего детского набора.

Начальное образование отец получил в церковноприходской школе, затем — самообразование. В 1913 или 1914 году он отправился в Москву, поступать в народный университет Шанявского. Сначала он не был принят, но, изменив фамилию и отчество, поступал вторично, на этот раз успешно. От тех лет осталась открытка, на которой он снят на фоне могилы Л. H. Толстого в Ясной Поляне.

Не закончив университет, он отправился в действующую армию: началась Первая мировая война. Участвовал в боях на австро-венгерском фронте, был ранен под Германштадтом, награжден медалью «За храбрость». Вернувшись с фронта после Брестского мира, жил в Красноярске, во время колчаковщины был в подполье.

После брака с мамой, переехав в Свердловск, поступил работать в экономический отдел Уральского губернского правления Потребсоюза (помню упоминавшееся в разговорах наименование «Губсоюз»), стал вскоре начальником этого отдела.