Записки русского бедуина

Откроем Геродота — там, где его пора закрыть, на последних страницах. Чем заканчивается великая история греко-персидских войн? — Притчей о том, как основатель персидского государства Кир объяснил персам, что если они покинут свою небогатую землю и поселятся в других, более благодатных странах, они должны быть готовы к тому, что из господ сделаются рабами. Эта концовка поставила в тупик лучших и знаменитейших немецких филологов начала двадцатого столетия — тех, кто прославился не только ученостью, но и тонкостью суждений. У Геродота либо помутился разум, либо он не успел завершить свой труд — заключили они. Но разум в действительности помутился у тех, кто не мог представить себе иного окончания исторической эпопеи, кроме как под фанфары национального торжества. Геродот достаточно внятно дает понять, что его рассказ подошел к концу. Притча его обращена к грекам и должна иметь особое значение в устах человека, указавшего на бедность Эллады как ее существенное свойство. А если последний эпизод в его долгом повествовании выглядит несколько неожиданным и необязательным, то это, скорее всего, связано с желанием греческого историка избежать именно такой концовки, какую хотели бы видеть его разочарованные немецкие почитатели. Даже патриотичнейший «Генрих V» заканчивается не на битве при Азинкуре, а на заключении мира и бракосочетании. Для греков же торжество победителей — и вовсе не свойственная им тема. Этого нет в «Илиаде», этого нет в «Одиссее», этого нет на греческих барельефах, которые изображают борьбу, а не победу. Геродот особенно любит говорить о перемене счастья, о том, насколько неуместна заносчивость, причем Персидская империя в его время сохраняла все свои необъятные владения, кроме греческих — рано для торжества. Да и уместно ли оно, когда война принесла столько несчастий — о чем Геродот говорит лишь однажды и вскользь, но тем более выразительно? Наконец, положим, что Геродотова концовка — сродни хвостатому сонету, что было бы элегантней остановиться парой десятков строк раньше, на том, что афиняне, отплывшие из Геллеспонта в Элладу, везли с собой среди прочей добычи канаты от мостов, по которым войско Ксеркса переправлялось на европейский берег, — такое окончание соглашались скрепя сердце допустить некоторые из упомянутых филологов. Но ведь Геродот завершал свой труд в то время, когда греческий мир был расколот на два враждебных лагеря — афинский и спартанский, и именно поэтому он мог счесть нежелательным окончание, выигрышное для одной из сторон конфликта. То, что умнейшие люди в Германии не смогли всего этого понять, говорит о безумии, которым была пропитана атмосфера.

А как строится лучшая немецкая «История Греции» той эпохи? — Конечно, она завершается военным триумфом национальной идеи, каковым представлен поход Александра. Соответственно те греческие политики, которые не понаслышке знали о щедрости Филиппа, оказываются патриотами, а Демосфен — заурядным политическим интриганом, при этом многочисленные греко-македонские войны, которые велись при Филиппе и следующем поколении, — как бы не в счет.

Такого же рода безумие видно в масштабных мемориалах, украсивших Германию. Памятник битве народов, памятник при слиянии Рейна и Мозеля: очень патриотично и очень безвкусно. А помпезные памятники Бисмарку, воздвигнутые по всей Германии от Гамбурга до Констанца?

Слишком блестящая победа во Франко-прусской войне, похоже, дезориентировала нацию, а профессора с пылом ринулись пособить. В их писаниях, помимо сочетания блестящего ума с отчаянной слепотой, поражает еще и заносчивость, столь часто выступающая у многих по самым незначительным поводам. Одна из причин проста: кафедры немецких университетов до недавнего времени были маленькими монархиями (тогда как кафедры английских или американских университетов — маленькие республики). Но что-то, повторяю, было в атмосфере. Почему-то успехов было недостаточно. Что-то мешало радоваться. Было мало догнать и перегнать, необходимо еще было насладиться торжеством победителя.

Опасения относительно реваншизма или какой-то злокозненной природы немцев мне представляются беспочвенными — по крайне мере, в отношении представимого будущего. Военный разгром освободил немцев от заносчивости, а послевоенная обстановка — с двумя сверхдержавами — не давала никаких оснований для ее возрождения. С другой стороны, страна быстро встала на ноги, отстроила превращенные в руины города, благоустроилась — исчезли основания и для опасного чувства униженности. В подробности входить не буду. Германия, возможно, утратила свой блеск, но вернулась к здоровым основам.

КОЕ-ЧТО ОБ ИГРЕ В МЯЧ

Наблюдения за тем, как немецкие любительские команды играют в футбол, навели меня на некоторые общественно полезные размышления. Я позволю себе начать издалека.