Записки русского изгнанника

Вот тебе и на! Значит, все эти слова о некультурности, отсталости вымирающего поколения — эти аргументы существуют только «для простых», как говорят поляки? Две морали, две истины, две справедливости! Одна для евреев, а другая для «гоев»!

Тучи, которые заволокли весь наш политический горизонт, наконец, разразились грозой. Совершенно неожиданно я получил телеграмму: «Немедленно с получением сего арестовать и предать суду всех агитаторов, безразлично офицеров или солдат, призывающих части к неисполнению боевых приказаний, возбуждающих войска против наступления и войны — колебание со стороны начальников буду считать неисполнением служебного долга и буду отрешать от командования и предавать суду — 8 июля 1917 № 3718 Корнилов».

Роковой судьбе было угодно, чтобы все распоряжения государственной важности приходили лишь тогда, когда теряли всякий смысл… Начиная с созыва ответственного министерства и отречения Монарха!

— Что же я могу тебе сказать? — говорит мне в штабе капитан Люндеквист — когда-то мой милый, юный товарищ по дивизиону, а ныне, за бегством всех старших, начальник штаба 1-го Гвардейского корпуса.

— Но ведь ты понимаешь, что неминуемо должно произойти. Это сигнал для поголовного самоубийства всех ответственных начальников. Это все равно, как скомандовать «Пли», находясь перед дулом собственной пушки! А потом — конец всякого подчинения.

— Спасайся, кто может!

— Ну, а что же ты думаешь делать?

— Это последняя, отчаянная ставка на спасение России. Не исполнить приказ — это вырвать соломинку из рук утопающего. Это последняя услуга, которую ждет от нас Отечество. Будь, что будет, я выполню приказ, но я не хочу путать в это дело других.

Пусть жертвой буду один я… От тебя я попрошу конвой для ареста, таким образом не нарушу господствующего у нас согласия среди офицеров и нижних чинов. Отвечу один я!

— Из всех начальников частей только двое исполнили приказ. Но я не могу ничего тебе посоветовать. Поступай, как знаешь!

В 12 часов я прочел приказ Миловатскому и Воеводину, вызванным мною в управление.

— Напра-во, шагом — марш! — скомандовал присланный из штаба ундер, и оба, повесив носы, пошли на корпусную гауптвахту. Затем я поехал к корпусному командиру и подал ему рапорт об отставке.

— Теперь моя песня спета, — сказал я ему. — Кто-нибудь другой, может быть, выведет еще дело на прямую. Но я уже не могу пользоваться доверием моих людей.

— Ну вот, как раз наоборот! — возразил Май-Маевский. — Теперь вы мне нужнее, чем когда-либо. Ну, а пока я пришлю вам на помощь председателя корпусного комитета. Развязки долго ждать не пришлось.

— В соседнем доме собрались комитеты от всех частей, находящихся под вашей командой, — доложил мне Ташков после обеда. — Они просят вас для объяснений. Мы вас не пустим одного, мы с Лером пойдем вместе с вами!

— Боже сохрани! Я заварил всю эту кашу, мне одному придется ее расхлебывать.

— Ну хотя возьмите с собой револьвер!

— К чему? Шашку я возьму, это по форме. А со своими солдатами с револьвером за пазухой я не могу разговаривать!

И Лер, и Ташков все-таки пошли вслед за мною и все время в волнении ждали развязки за дверями…

Целых восемь часов приходилось мне парировать все представляемые мне обвинения… Если мне удалось, в конце концов, выйти победителем, то этим я всецело обязан ловкости штабс-капитана, присланного мне в помощь Май-Маевским в качестве председателя корпусного комитета. Ему удалось доказать, что я должен был исполнить боевой приказ Командующего и что нападая на меня, мои оппоненты становятся сами виновниками его нарушения и подлежат расстрелу.

В заключение оба арестованных в присутствии прочих поклялись в чистосердечии своих намерений, умоляли не вменять им в вину прошлого и просили, чтоб ради всех испытанных ими треволнений их перевели в запас гвардейской артиллерии, находившийся в Петергофе.

После всего мы крепко расцеловались к общему удовольствию всех прочих и поклялись во взаимном доверии и верности своему слову.

Нужно ли прибавлять, что в эту ночь я спал как убитый, и только когда проснулся, мог отдать себе полный отчет о происшедшем. Ташков и Лер тоже свалились с ног от усталости и беспокойства… Переволновались и все офицеры, с тревогой ожидавшие результата.

Чтоб мой рассказ не показался совершенно невероятным, прилагаю письмо, оставленное мне Миловатским.

— Ну, а теперь пора и мне самому позаботиться о своих делах! — думалось мне на другое утро после кошмарной ночи.

Как видно, чины и ордена не даются за подвиги, а, за редкими исключениями, выхлопатываются самими «героями».