Записки русского изгнанника

Из штаба Фронта нас двинули в штаб Армии, где мы расположились на квартирах в огромном фольварке[108], в стороне от шоссе. Хозяин встретил нас с распростертыми объятиями, отпустил фуража, сколько в душу влезет, угостил прекрасным обедом офицеров и накормил до отвала солдат. И много дней спустя, уже стоя на позиции, мы посылали к нему за овсом и сеном.

Названия его фольварка я не помню, ни имени владельца, так как оно сразу же заменилось другим, навсегда врезавшимся в память всех нас до последнего солдата именем «Доброго пана», при упоминании которого даже лошади ржали от радости и благодарности.

— Для вас ничего не пожалею, — говорил он, отпуская припасы, — пусть достается вам, а не проклятым германам. А вы нам дайте крулем вашего Великого Князя Николая, и заживем по-старому.

Вообще по всему шоссе поляки встречали и провожали нас с благословениями. Особенно отличился один придорожный помещик. Стоя на дороге против своего фольварка, он обнимал офицеров, приговаривая: «Ступайте, ступайте бить проклятого германа. Мы все теперь с вами… Ну, когда кончится война, будут и у нас свои счеты, а пока…»

— Это все они так думают, — ворчал доктор Бронн, — я-то их знаю, у меня здесь, в Варшаве, родня… Только не все говорят это так откровенно.

Чем далее, тем пустыннее становилась местность. Великолепные деревья по сторонам дороги были срублены. Кругом по деревням жизнь замерла, не пели петухи, застыли в воздухе крылья огромных мельниц. После Блона, где сибирякам удалось остановить германский натиск на Варшаву, мы передвигались только ночью — во избежание воздушной бомбардировки. Из штаба Армии нас направили в корпусной резерв, оттуда — в резерв дивизии.

Пушечная канонада, все время напоминавшая нам наше будущее, стала усиливаться, становиться слышнее. Орудия всех калибров гремели сильнее и сильнее, среди них стали ясно различаться отдельные выстрелы сверхтяжелых пушек, залпы скорострельных батарей. Разрывы стали приближаться все ближе и ближе, временами ветер доносил до нашего слуха треск пулеметов. Все сливалось в какую-то мрачную вагнеровскую мелодию, пахло уже не только гибелью старых богов, но и концом всего человечества.

В полночь нашу батарею вместе со вторым полком вызвали на позицию. Мы должны были сменить одну из гренадерских батарей, уже ранее находившихся в деле. От нее мы получили данные о целях и, что было особенно приятно, уцелевшую комнатку подле самой позиции. В уголку ее еще оставалась икона Остробрамской Божьей Матери, которая придавала необычный уют этой бедной лачуге. Казалось, вместе с мерцающим сиянием ночника она посылает нам свое благословение среди тысячи опасностей…

Устроившись, я пошел к командиру полка, находившемуся по соседству. Полковник Томилин лежал на соломе, накинутой на пустую кровать, — обычная поза командира пехотного полка на выжидательной позиции. Рядом, на стуле, сидел офицер Эриванского полка, смуглый и коренастый, с энергичными чертами лица.

— Так это вы капитан-громобой, про которого написано в приказе по корпусу, что он не спит ни днем, ни ночью?

— Не время теперь спать, господин полковник! Как бы всем нам не заснуть вечным сном… Вот вам записка от князя. Он просит немедленно занять указанные в ней позиции на линии огня. Каждая минута промедления может вызвать катастрофу. Томилин обернулся ко мне.

— А ваша батарея?

— Стоит на отличной позиции со всеми настрелянными данными, полученными от предшественников. С вами двинутся телефонисты и ночные наблюдатели. Как только осмотритесь, укажите цели, и мы образуем перед вами огненную завесу.

… Полк исчезает во мраке. Но через пятнадцать минут раздается бешеный треск пулеметов, и, почти одновременно, появились отдельные бегущие солдаты.

— Стойте! Куда вы?

— Вай медедау, пулемэти!.. Весь полк погиб, командир убит… мы одни остались!

— Ну ладно, оставайтесь с нами! Чукчуры на линию, в прикрытие батареи!

Проходит несколько минут тягостного ожидания. Наконец трещит телефон.

— Ваше высокоблагородие! Мы здесь, рядом с командиром полка, во рву. Деревня, что впереди, занята противником. Мы попали под пулеметы, но здесь проходит глубокая трещина, и весь полк с нами во рву. Полковник просит открыть заградительный огонь.

— Открываю огонь! Давайте наблюдения!

…Мрак начинает редеть. Уже забрезжил свет, но все равно ничего не видать: туман густой, как молоко, окутал все кругом. Уже восемь, девять. Наконец, туман как будто начинает подниматься…

Правее нас в сотне шагов вырисовывается фигура всадника. Это личный ординарец генерала Мищенко, старого артиллериста, отдававшего себе отчет, что в момент катастрофы пехоте будет не до них, и они будут брошены на произвол судьбы. Но, по-видимому, и немцы понесли тяжелые потери. Иначе трудно объяснить их неумение использовать минуту, когда остатки корпуса, смененные несколькими батальонами кавказских стрелков, были вынуждены к полному бездействию и пополнялись запасными по ту сторону Бзуры.