Записки русского изгнанника

Я с детства затвердил эту пословицу, в особенности после инцидента с клубничным вареньем. Но уроки не всегда приносят пользу. Когда мне было еще 8 лет, я безумно влюбился в прелестную Иду Нимандер, любимую подругу моей сестры. Постоянно она бывала у нас, то одна, то с сестрой Лилей, то с обоими Оболенскими. Я сердцем угадывал ее приход. Вне себя, прислушивался я к ее шагам. «Идочка приехала», — эти слова заставляли пылать мои щеки и биться мое сердце. Но я и виду не показывал.

«А Ванечка дома?» — слышался мне голос, заставлявший меня забывать все на свете. — «Иди сюда, я принесла тебе конфетку. А ты меня любишь? — лукаво спрашивала она. — Очень?»

Но эти первые чувства не поддаются прозе. Уже юношей я посвятил ей стихотворение:

Мне было только восемь лет,
 А сердце уж любило,
И я готов был целый свет
Отдать за ласку милой.
Но я любовь свою скрывал,
Хотя о ней все знали,
 И вне себя в волненьи ждал,
Чтоб к ней меня позвали.
О Боже, как я трепетал,
Страдая и ликуя,
Когда уста ее встречал
В нежданном поцелуе.
И я душою проникал
В ее девичьи грезы,
И от волнения дрожал,
Приметив ее слезы.
 И навсегда я сохранил
Тот образ вечно милый,
Он идеалом мне служил
Священным до могилы.
Но быть моей ты не могла.
О жизни не жалея,
Ты рано в лучший мир ушла,
И там мне ангелом была,
Молитвою моею.

Иногда она садилась у окна, разговаривая с тетей. Я глядел на ее милые черты и ловил их грустное, нежное выражение. Все были в нее влюблены, но ей нравился больше всех дядя Федя, который, увы! находился в связи и не мог быть женихом. Через несколько лет она вышла замуж за известного арматора[38] Ларса Кругиуса, уехала к нему в Финляндию и скончалась там при родах.

Идеальное воспоминание о ней долго отталкивало меня от мысли о ком-либо другом. Она была моим ангелом-хранителем во все годы моей юности. И ее портрет, чудно снятый дядей Федей, оставался на первой странице моего альбома до самого выхода в поход. Другой, идеальный, сохранился навсегда у меня в душе.

Но теперь мое сердце тоже не было совсем свободно. Гнушаясь развратом, не видя ничего, что говорило бы сердцу и уму в кисейных и шелковых платьицах, мелькавших на балах и вечерах, я отдал его целиком дружбе к милому юноше, который очаровал меня своей простосердечной искренностью и мягкостью отзывчивого и чистого сердца. По окончании 28-дневного отпуска он вернулся в сопровождении родителей, они сняли помещение напротив, так что из наших окон я видел их подъезд. Привыкнув к интимной товарищеской среде, я стал заметно скучать. Не отходя от окна, ждал, когда появится фигура моего возлюбленного — право, не знаю, как назвать его иначе, — тосковал и не находил себе места в его отсутствие. Когда вдруг раздавался звонок и он появлялся неожиданно, я бросался к нему на шею и мгновенно становился веселым и беспечным, но едва он уходил, как все падало из моих рук, и я терял самообладание.

Приехал отец, проводивший отпуск за границей, я сразу настоял, чтоб я переехал к нему — он занял квартиру в 14 комнат в бельэтаже нашего дома. Для меня это было превосходно. Он дал мне прекрасную комнату, где я мог заниматься и оставаться наедине с собой. У меня был свой денщик, которого с первого же дня мне дали в батарее. Отец и мачеха, теперь уже в иных условиях жизни, держали такой стол, которому можно было бы позавидовать. Нередко мачеха, оставаясь одна, заводила со мной отвлеченный разговор. Особый склад моего ума, моя сдержанность, которую двумя-тремя фразами она умела превращать в порывы горячей искренности, делала из меня приятного собеседника. Ей нравилось дразнить меня, как маленького тигренка.

«Изо всех пасынков, — говорила она, — ты самый ручной». Она была умная женщина, и чем более мы расходились во взглядах, тем более представляли интерес друг для друга. Тети и братья жили рядом, а Баскова я встречал в батарее.