Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Для моего прихода Эужения оделась крайне просто. Думаю, что для моего прихода, хотя, может быть, она часто ходила так. Даже золотые сережки, в которых она была накануне, исчезли из ее изящных ушей, необыкновенно шедших к ее головке нимфы. Скромное, без всяких украшений, белое муслиновое платье застегивалось у ворота не брошью, а перламутровой пуговицей; такими же пуговицами застегивались манжеты; никаких драгоценностей и в помине не было.

Столь же простой была и ее душа. Мысли ее отличались ясностью, манеры — естественностью и прирожденной грацией и все-таки было что-то… ах да, рот: рот ее матери, живо напомнивший мне эпизод 1814 года; мне даже захотелось сочинить с дочкой импровизацию на ту же тему…

— Теперь я покажу вам усадьбу, — сказала дона Эузебия, когда мы допили последний глоток кофе.

Мы вышли на веранду, спустились в сад, и тут я заметил нечто, меня поразившее. Эужения чуть-чуть прихрамывала, но только чуть-чуть, так что я даже спросил ее, не оступилась ли она. Мать тотчас замолчала; дочь спокойно ответила:

— Нет, сеньор. Я хрома от рождения.

Я внутренне послал себя ко всем чертям, ругая жалким грубияном. Одного только подозрения, что она хромая, было достаточно, чтобы ничего у нее не спрашивать. Я вспомнил, что накануне, когда я увидел ее впервые, она очень медленно подошла к своей матери и что нынче я нашел ее уже за столом. Может быть, она хотела скрыть свой недостаток? Но тогда зачем она сейчас признавалась в нем? Я взглянул на Эужению, и она показалась мне грустной.

Я постарался замять свою неловкость — и это было совсем нетрудно, ведь дона Эузебия, по собственным ее словам, была веселой старушкой. Непринужденно болтая, мы осмотрели усадьбу, деревья, цветы, пруд с утками, прачечную и тысячу других вещей, и, пока дона Эузебия показывала и объясняла, я незаметно следил за выражением глаз Эужении…

Дело в том, что взгляд Эужении был отнюдь не хромым и исходил из спокойных черных глаз. Раза два или три она опустила их в некотором смущении; но только два или три раза. Вообще же они смотрели на меня прямо, но не дерзко, без ложной скромности и без жеманства.

Глава XXXIII БЛАЖЕННЫ ПРЕБЫВАЮЩИЕ…

Почему она хромает? Эти ясные глаза, этот свежий рот, эти изысканные манеры — и хромая! Видя подобные несоответствия, невольно думаешь: как жестоко шутит порой природа! Почему она красива, если хрома? Почему она хрома, если красива? Такие вопросы задавал я себе, возвращаясь вечером домой и не находя на них ответа; загадка оставалась загадкой. А если ты не в состоянии разгадать загадку, то самое лучшее — выгнать ее в окно. Так я и сделал; я взял полотенце и выгнал эту новую черную бабочку, кружившую в моем мозгу. Я сразу почувствовал облегчение и пошел спать. Но сон оставил приоткрытыми ставни моей души — и сквозь их щель опять влетела бабочка, и я целую ночь ломал себе голову над этой загадкой, но так и не разгадал ее.

Утро выдалось дождливое, и я отложил отъезд; на следующий день утро было голубое, сияющее, и все- таки я остался, то же произошло и на третий и на четвертый день, а там и неделя кончилась. Свежими, ясными, ласкающими были все эти дни; внизу, в Рио, ждали меня семья, невеста, парламент, но я не внимал их зову, не смея, зачарованный, покинуть мою хромую Венеру. «Зачарованный» — не то слово, я употребил его, желая придать некую возвышенность стилю моих рассуждений. Просто мне было приятно возле Эужении, в ее обществе я чувствовал себя нравственно удовлетворенным. Эужения нравилась мне; скромная хромая девочка, отвергнутое светом дитя запретной любви — как хорошо было мне с ней! А уж ей-то было со мной и того лучше. Настоящая пастораль в Тижуке. Дона Эузебия все время поглядывала за нами, но не очень строго, более из приличия. А дочь ее отдала мне первое весеннее цветение своей души.

— Вы завтра едете? — спросила она меня в субботу.

— Намереваюсь.

— Останьтесь.

И я остался и прибавил одиннадцатую заповедь к евангельским заповедям блаженства: «Блаженны пребывающие в Тижуке, ибо вкусят они первый девичий поцелуй». В воскресенье я вкусил первый поцелуй Эужении — первый, ведь до меня она не целовала ни одного мужчину; и поцелуй этот не был вырван у нее насильно, нет, она сама дала мне его, непринужденно и просто, — так добросовестный должник платит долг. Бедная Эужения! Если бы ты знала, какие мысли роились в моей голове в этот миг! Дрожа от волнения, положив руки мне на плечи, ты видела только меня, посланного тебе судьбой избранника, а перед моим взором стояли 1814 год, Виласа, заросли, и я думал: яблочко от яблоньки…

Дона Эузебия вошла неожиданно, но мы успели отойти друг от друга: я к окну, а Эужения села, заплетая косу. Как мило она притворялась! И притом как искусно! Словно прирожденная актриса! И как живо, как естественно это у нее получалось! Тем лучше; дона Эузебия ничего не заметила.

Глава XXXIV, ПОСВЯЩЕННАЯ ЧУВСТВИТЕЛЬНОЙ ДУШЕ