Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

В заключение, ежели таковое требуется для предыдущей главы, могу сказать, что молва — наилучший клей для склеивания брачных отношений. Возможно, я еще разовью эту мысль, прежде чем закончу свое повествование, но, возможно, оставлю ее как она есть. Так или иначе, молва — наилучший клей, и не только в семейной жизни, но и в политике. Некоторые желчные метафизики впадают в крайность, называя политику занятием для бездарей и пустомель; тем не менее очевидно, что даже если это крайнее суждение и не содержит ответа на вопрос, то, оценив все благотворное влияние, каковое оказывает на политику пресловутое «общественное мнение», можно прийти к выводу, что политика — наиболее утонченная деятельность, коей занимается цвет человеческого общества, а именно, несомненное его большинство.

Глава CXIV КОНЕЦ ДИАЛОГА

— Да, завтра. Ты придешь нас проводить?

— Ты с ума сошла! Разве это возможно?

— Тогда прощай!

— Прощай!

— Не забывай дону Пласиду. Навещай ее хоть изредка. Бедняжка! Вчера она заходила к нам попрощаться, и так плакала, и все говорила, что больше меня не увидит. Она такая добрая, не правда ли?

— Да, очень.

— Если мы станем переписываться, то лучше всего через нее. Ну, а теперь простимся…

— На два года?

— Почему? Он мне сказал, что только до выборов.

— Ах, вот как! Ну, значит, скоро увидимся. Посмотри, на нас уже обращают внимание.

— Кто?

— А вон те, на диване. Простимся.

— Мне очень жаль.

— Но это необходимо. Прощай.

— До скорого свидания. Прощай.

Глава СXV ОБЕД

Я не видел, как они отплывали, но в час отплытия я ощутил в своем сердце чувство, похожее на боль и радость одновременно. Грусть и облегчение, смешанные в одинаковых дозах. Пусть не прогневается читатель, услышав такого рода признание. Я отлично понимаю, что, желая пощекотать читательское воображение, я должен был написать о том, какие ужасные страдания я испытывал, как из глаз моих лились слезы, и, уж во всяком случае, не о том, что в этот час я спокойно обедал. Все это было бы очень романтично, но зато искажало бы действительность. А она заключалась в том, что я обедал, как и во все прочие дни, ублажая сердце любовными воспоминаниями, а желудок — деликатесами мосье Прюдона…

О мои престарелые сверстники, вы помните, верно, искуснейшего шеф-повара в отеле «Фару», который начинал, если верить владельцу отеля, у знаменитых Вери и Вефур в Париже и перекочевал затем во дворцы графа Моле и герцога Ларошфуко. Он славился на весь Рио-де-Жанейро; появился он в нашей столице одновременно с полькой. Полька, мосье Прюдон, Тиволи, гастроли европейского балета, казино — вот чем можно вспомнить наше время, но воспоминания о кулинарных шедеврах нашего виртуоза особенно сладостны.

В описываемый же день этот ученик дьявола своим искусством, казалось, вознамерился с лихвой вознаградить меня за понесенную мной утрату. Никогда еще талант его не достигал таких высот. Как бесподобны были соусы! Как нежно мясо! И как все было аппетитно сервировано! В этом пиршестве принимали участие не только мои челюсти, но и мои глаза и нос. Я не заботился о счете, я знал, что обед обойдется мне недешево. Пусть! Я решил устроить своей любви пышные похороны. Они там себе плывут в открытом море, поглощая пространство и время, а я остался здесь, за столом, один на один со своими сорока с лишним годами, такими пустыми и праздными, остался здесь и никогда ее больше не увижу, ибо хотя она должна вернуться и вернется, но никому не дано насладиться утренней свежестью на закате дня.

Глава СXVI РАЗДУМЬЯ НАД ПОЖЕЛТЕВШИМИ СТРАНИЦАМИ

Мне сделалось так грустно в конце предыдущей главы, что я почти склонен был прервать свой труд и дать себе небольшую передышку, чтобы очистить свой дух от перегрузившей его меланхолии, а уж потом продолжать дальше. Но, увы, я не могу терять времени.

Отъезд Виржилии заставил меня почувствовать себя вдовцом. Я заперся дома и по примеру Домициана[63], если только Светоний не лжет, занялся ловлей мух. Но я делал это не совсем обычным способом: я ловил их глазами, ловил одну за другой, скользя взглядом по высокому потолку, растянувшись в гамаке с открытой книгой в руках. Все смешалось в моей душе: тоска, уязвленное самолюбие, отчасти скука и необузданные мечты. Как раз в это время умер мой дядя-каноник, а вскоре после него — два моих кузена. Их смерть оставила меня равнодушным: я проводил покойников на кладбище с тем же чувством, с каким кладут деньги в банк. Впрочем, что я говорю? Скорее, с чувством, с каким относят на почту письма: их заклеивают, бросают в ящик, а дальше — дело почтальонов заботиться об их доставке. В это же время родилась моя племянница Венансия, дочка Котрина. Одни умирали, другие рождались, а я продолжал ловить мух.