Записки секретаря военного трибунала.

Среди работников трибунала, где мне приходилось служить, я очень часто оказывался единственным евреем. Антисемитизма я не чувствовал. Наоборот, приходилось слышать разговоры другого рода, особенно среди солдат, обслуживавших трибунал. Я, как и все офицеры военно-юридического состава, носил в петлицах изображение щита с двумя мечами. Солдаты мне говорили, что когда немцы захватывают офицеров с такими знаками различия, то расстреливают их сразу, а тебя как еврея расстреляют тотчас. Мне казалось, что они меня особо оберегают от всяких случайностей.

В их действительной дружбе я убедился при таких обстоятельствах. На нашем фронте сложилась очень тяжелая обстановка, наша армия отступала и наш трибунал армии вместе с ней.

В это время у меня сломались очки; сломалась дужка, держащая их на носу, и очки нельзя было носить. Без очков мне было бы очень плохо. И вот на привале, используя подвернувшиеся материалы, наши солдаты сделали медную пластинку и маленькими заклепками прикрепили ее к обеим частям оправы, и тем самым мои очки снова стали одним целым и ими можно было пользоваться. С этой медной пластинкой на очках я еще ряд лет двигался по дорогам войны, ибо других очков было достать негде. У меня на всю жизнь сохранилась добрая память об этих русских парнях, выручивших меня в тяжелую минуту.

Но большой интерес представляет не отношение к евреям внутри трибуналов, среди служащих в нем, а отношения, возникавшие при рассмотрении трибунальских дел. Когда в нашем трибунале слушались дела старост, полицейских, бургомистров, жандармов, когда на скамье подсудимых вместе с ними сидели эсэсовцы, а я участвовал в рассмотрении этих дел всего лишь в роли секретаря, то ловил на себе особые взгляды обвиняемых.

Ведь за судейским столом сидели Председатель и два члена трибунала русские, а я был еврей и это легко было определить по моей внешности. Л обвиняли их в разных преступлениях, но всегда среди прочего фигурировало обвинение в акциях, направленных против евреев, либо в прямом уничтожении евреев, либо в присвоении изъятого у евреев имущества. Обычно обвинение в антиеврейских преступлениях в этих делах было центральным, наиболее тяжким, самым кровавым, и когда они видели еврея — советского офицера, сидящего сбоку от судейского стола и фиксирующего всё происходящее на судебном процессе, им становилось явно не по себе.

Я чувствовал это неоднократно. Но однажды получил бесспорное подтверждение моего наблюдения. Я участвовал в качестве секретаря в Военном трибунале Армавирского гарнизона в судебном процессе над начальником Армавирской полиции Сосновским. Его обвиняли среди прочего в акциях по уничтожению евреев. Во время слушания дела он изредка посматривал на меня, и я ловил его взгляд. Спустя несколько дней начальник конвоя, возившего Сосновского из тюрьмы и в тюрьму, старшина Соколов рассказал мне, что Сосновский говорил им: «Я едва жив, готов к смерти, в трибунале мне было очень плохо и особо плохо становилось, когда я смотрел на черненького секретаря, уж очень похож этот секретарь на тех евреев, которых мы по приказу немцев расстреливали».

И все же при том, что во фронтовых военных трибуналах евреев действительно было очень мало, на дорогах войны мне встретились евреи, которые внесли в военное время заметный вклад в деятельность военных трибуналов. Среди них, например, Председатель Военного трибунала Черноморской группы войск Грингот, член Военного трибунала Северо-Кавказского фронта, бывший преподаватель Московского юридического института подполковник юстиции Турецкий, член Военного трибунала гарнизона майор юстиции Белостоцкий, член Военного трибунала армии, а потом округа майор юстиции Михаил Семенович Брайнин, председатель Военного трибунала Воронежского, а в прошлом Забайкальского военного округа генерал-майор юстиции Ревзис. Эти люди добросовестно выполняли свой воинский долг и долг военных судей, осуществлявших правосудие в суровых фронтовых условиях.