Записки сенатора

С первого разу не понравилась мне физиономия этого дворянского комитета. Полагав тогда с замечательною наивностью, что правительство действительно желало знать мнение дворянства, я соболезновал, что первый комитет выпал на долю столицы. В столице нет поместных дворян; здесь они превращаются в рантье, или в слуг, или в искателей фортуны. Мне было жаль благовоспитанного председателя, который, очевидно, чувствовал себя не в своей тарелке между Корфом и компанией. Шум, гам такой, что пришлось завести колокольчик валдайского диапазона, для 18 членов, но скромная рука председателя робела шевелить язык этого незастенчивого оратора. Граф Шувалов прибегал к разным паллиативам, чтобы усмирять нестройные голоса своих сочленов. Но после того, что, заставив меня написать мнение, комитет не удостоил его даже обсуждения по статьям, а просто закидал шарами, после того, что Веймарн, неуместно вызывавший комитет на изъявление мне благодарности, первый отверг то мнение, которому он первый же аплодировал, — мне стало отвратительно, — и я написал графу Шувалову, что по болезни не могу присутствовать в комитете. Второе мнение, мною написанное, отдал я Христовскому. Комитет наш, как, впрочем, и другие, кончился ничем.

Затем наступил второй акт комедии: учредили редакционные комиссии. Посадив в них несколько лиц, достойных уважения, примешали к ним или разорившихся дворян, как князь Черкасский, или чиновных пролетариев, как Н. Милютин, или просто чиновников, как Семенов, или чернильных разбойников, как Любощинский. Они заглушили голоса лучших людей под приманкою денег, земель, звезд и чинов.

Для разрешения важнейшего государственного социального вопроса натянуты пружины подлейших человеческих страстей. Бесстыдство лжи, клевета, наглость софизма дошли до последних размеров. Юридическое отделение комиссии должно было оправдать законом то, что комиссия сочиняла, по большинству или по меньшинству голосов экспертов, — смотря по тому, что более приходилось к рамке.

Вот как Любощинский оправдал захват вековой дворянской поземельной собственности. Полною собственностью называется такая собственность, которою владелец имеет право распоряжаться по личному своему усмотрению, а как высочайшим рескриптом повелевается оставить землю в пользовании крестьян, то из сего следует, что помещики не имеют на свою землю права полной собственности. На этом основании они и не могут противиться обязательному наделению крестьян своей землей. Это все равно, что рассуждать о смертоубийце так: смертоубийство есть лишение жизни, а как убитый человек не имеет жизни, то и лишить его жизни нельзя. На этом основании убивший человека не есть смертоубийца.

В журналах, поддерживаемых министрами, посыпались ругательства на дворянство; деньги казенные сыпались без счета; на редакционную комиссию отпущено огулом 240 тысяч рублей. Председатель Ростовцев подписывал, что ему подавали, не понимая истинного смысла. Ростовцев был лукав до крайности и пронырлив в такой же мере, но при всем том очень добрый и на свой манер честный человек. Такая аномалия встречается в нашем купечестве беспрестанно и есть, так сказать, отличительная черта нашего купечества.

Люди, добрейшие в семействе, гостеприимные и благотворительные до расточительности, тверды в своем слове на бирже, на ярмарке, но придите к купцу покупать товар в лавке, он даст вам медь за золото и будет всеми святыми божиться, что он вас не обманывает. Видно, что материал духовный недурен, но не выработаны понятия о чести. Упрекните его, скажите купцу: «Как же вы, человек добрый, богобоязненный, решаетесь на такой бессовестный обман?» Он вам ответит жалобным голосом: «Что делать, батюшка! Наше такое дело! Без этого нельзя».

Ростовцев, чистый тип русского купчины, спохватился, что под его фирмою делается что-то недоброе; он просил увольнения его от дела, мало ему знакомого, и поехал лечиться в Вильдбад, с своим редактором Семеновым, которого здесь снабдили полными инструкциями. Семенов подсунул ему программу, объяснил ему благие ее последствия и опять вскружил голову, столь чувствительную к угару от тщеславия. Ростовцев прислал свою программу сюда при письме весьма замечательном. Он говорил, что просил устранения от крестьянского дела по сознанию совершенного незнания его особенностей, что теперь он изучил это дело вполне и представляет плод своих размышлений. Родился в России, жил 60 лет в России, сидел в советах правительства и не знал дела; поехал в Вильдбад и там в три недели изучил Россию! Замечательное действие вильдбадских вод.

Когда барон Корф выразил свое удивление, что Ростовцева, никогда не интересовавшегося народною жизнью России, приобщили к крестьянскому делу, князь Меншиков заметил, что «в том-то и беда, что приобщили, прежде чем исповедать». Эту забытую исповедь отдал Ростовцев мне.