Все это мне опротивело, и я попросил уволить меня из Главного управления путей сообщения. Граф сопротивлялся, говорил, что не пустит меня, потому что меня любит; что я семь лет трудился, что он имел в виду удивить меня наградою, а я пред самым окончанием работ ухожу. Я возражал на это, что именно потому и не могу оставаться, что подрядчики до одного обсчитаны и все бросятся с жалобами в сенат; что я буду поставлен в необходимость или давать сенату объяснения непосредственно, в которых не могу не сказать, что департамент действовал по его резолюциям вопреки своим убеждениям, или отказывать в скрепе тех объяснений, которые граф захочет писать сам, — и я уволен.
Наш разговор заключал пресмешные эпизоды. Граф, желая мне польстить, сказал:
— Разве вы не видите, как я вас отличаю! Я ни с кем не обращаюсь так, как с вами; других директоров я не пускаю к себе в переднюю, а вы друг моего дома!
Поблагодарив его за личное расположение, я отвечал, что теперь еще менее могу оставаться; что я считал звание директора департамента почетным, но если оно недостойно даже места в передней, то оно унижает меня.
Граф рассердился:
— Константин Иванович, какой ты желчный человек!.. Да ты, пожалуй, и этим обидишься? Я сам желчный; следовательно, не хочу тебя обидеть, называя желчным.
Глава XIII
Граф Клейнмихель, вынужденный принять мою просьбу об увольнении меня от должности директора департамента железных дорог, не хотел выпустить меня из своего ведомства. Он предложил мне место члена совета, с тем чтобы я оставил место чиновника особых поручений при начальнике Главного морского штаба и финляндского генерал-губернатора, доказывая, что это звание унижает меня (с 1842-го по 1848 год я получил уже чин действительного статского советника и ордена: Владимира 3-й степени, Станислава и Анны 1-й степени), но как я на это не согласился, то, сделавшись членом совета, остался в прежних отношениях к князю Меншикову.
Свалив с себя обузу департамента, я нашел столько свободного времени, что мог опять заняться делами Финляндии с сосредоточенностью, совместною с моим к ним влечением.
Здесь представлялось мне поприще приятное: образованный, благородный, просвещенный начальник, рациональные уставы и миниатюрные размеры, так что в Финляндии можно было изучать вопросы экономические и политические, как на модели изучать механизм, — можно было действовать со спокойным умом и сердцем.
Дела финляндские занимали меня с 1835 года; с 1837 года я вошел уже в прямые сношения со всеми, возбуждал вопросы сам, принимал инициативы и, таким образом, заимствуя мысли из своего усердия и исполнительные средства от моего признательного начальника, я был так счастлив, что исправил или уладил многое, что в порядке канцелярской работы нельзя было бы исправить и уладить. Это возбуждало во мне новое усердие; я полюбил Финляндию душевно.
Приняв дела, я нашел в них целый архив шпионской системы Закревского. Князь Меншиков разрешил мне запечатать эти тюки, никогда не справляться с ними и забыть, что такая система существовала. Князь соблюдал конституцию с величайшим тщанием, устраняя даже наружные формы, которые могли бы показаться нарушением принятых обрядов, и непроницаемостью своих видов и убеждений умел держать все партии в равновесии, не убивая ни одной, но и не дозволяя ни одной брать над другими верх. Этого не умел достичь ни Закревский своим шпионством, ни Берг — сладостью своего слова.