Записки Шанхайского Врача

Моэму ненавистны ложь и ханжество английского истеблишмента, отсюда его смех над человеческим притворством, чванством, глупостью. Он не раз спрашивает себя, как надо судить об отдельном человеке: это плохой человек, делающий доброе дело, или хороший человек, совершающий дурной поступок? И сам не дает ответа и не хочет выносить суждения.

На обложке книжек с его короткими рассказами мы видим портрет усталого человека с умными, печальными глазами. Это Моэм. Его правая рука подпирает подбородок, указательным и средним пальцами он так сдвинул вверх кожу на лице, что она сморщилась, но ему все равно. Он уже пережил период старческого кокетства, когда семидесятилетние джентльмены отдают печатать свои фотографии тридцатилетней давности. А его усталые глаза как будто говорят нам: дураки вы, дураки...

В своем творчестве он не раз возвращается к своей любимой теме: успех в жизни заключается не в том, чтобы получить официальное признание, ученые степени и медали, а в том, чтобы прожить жизнь полноценно и счастливо. Моэм, по-моему, не получил ни одного ордена, его не сделали «сэром», да ему этого и не надо было; не это было для него главным. В «Падении Эдварда Барнарда», в «Счастливом человеке» и других рассказах он говорит о своем понимании сути и важности человеческого счастья. Иногда он кажется снобом, особенно в рассуждениях о том, кто какой костюм может носить (например, послеобеденный костюм сидит хорошо только на мужчине, у которого вогнутый, а не выпуклый живот - «Чужое семя»), или о том, кто стоит выше на социальной лестнице, а кто ниже, однако уже в следующем абзаце готов все это высмеять. Такой блестящий портрет Уорбертона в рассказе «На окраине империи» он дал, очевидно, потому, что какими-то чертами сам похож на него. Он не прочь, хотя и довольно редко, употребить рискованное выражение на французском языке, но делает это так, что читатель, незнакомый с языком, проходит мимо, ничего не заметив («Брак по расчету», «Внешность и действительность»). Нет, конечно, он очень интересный писатель.

К религии Моэм относится иронически, когда это касается богословских теорий («Трон суда»), и с безжалостной иронией, когда речь идет о ханжестве и тупоумии представителей официальных религий («Дождь»). Он смотрит с беззлобной насмешкой на человеческую глупость до тех пор, пока она никому не вредит, кроме самого глупца, но самоуверенной глупости не выносит. С какой убийственной иронией он разделался с надутым английским чиновником из Гонконга, который вообразил, что Моэм в своей книге «Раскрашенный занавес» имел в виду именно его. Моэм в следующем издании этой книги написал в предисловии: «Помощник секретаря колонии вообразил себя оклеветанным и пригрозил подать на меня в суд. Я был поражен, так как в Англии мы можем показать премьер-министра на сцене или использовать как действующее лицо в романе архиепископа Кантерберийского или лорда канцлера, и занимающие эти высокие должности люди и бровью не поведут. Мне показалось странным, что человек, временно занимающий такой незначительный пост, мог подумать, что имели ввиду именно его». А с какой симпатией Моэм относится к малайцам и как хорошо отзывается о них устами своего героя Уорбертона в рассказе «На окраине империи». Необразованный бурбон Уокер («Макинтош») с необыкновенной человечностью относится к своим «подданным» самоанцам, хорошо знает их обычаи и язык. Поразительная наблюдательность, прошедшая через лабораторию ума и таланта, делает Моэма выдающимся писателем. Как и всякий писатель, он очень любит книги, о чем пишет в рассказе «Книжный мешок», единственном, где затронут вопрос кровосмешения между братом и сестрой.

Моэма обвиняли в цинизме. Но что такое цинизм? По словарю Ушакова - это «вызывающе-пренебрежительное и презрительное до наглости и бесстыдства отношение к правилам нравственности и благопристойности, культурным ценностям и т.д.». Написано круто, слишком категорично - и неверно. Если цинизм относится к категориям этическим, то он уже поэтому не может быть понятием абсолютным. То, что цинично для европейца, может быть безразличным для полинезийца. Легкомысленное отношение Моэма к религии и к богу цинично для верующего, но вполне приемлемо для неверующего. Моэм ко всему относится иронически и любит делать парадоксальные заявления - «эпатировать» читателя. Но это любили делать и Оскар Уайльд, и Честертон, и Шоу. Вряд ли это можно считать цинизмом. Вернее, цинизмом это будет считать всякий, чье ухо режет моэмовский стиль.