Записки следователя

Страх – плохой советчик, и он подсказал Окладскому рискованную идею написать в анкете, что он имеет революционные заслуги и примыкал еще к народникам. Он написал, кроме того, что подвергался репрессиям как народник и даже сидел два года в Петропавловской крепости.

А в это время следственные органы уже занимались розыском Ивана Окладского. Вскоре в очередном номере

«Былого» появилась статья революционера Н. Тютчева

«Судьба Ивана Окладского». Тютчев проделал огромную работу, изучая архивы охранки, и нашел документы, относившиеся к Окладскому и к его превращениям из Окладского в Иванова, из Иванова в Александрова, из Александрова в Петровского…

После своего ареста Окладский пытался доказать, что он действительно Петровский и никакого отношения к

Окладскому не имеет.

– Это ваш рапорт на имя «его превосходительства Ратаева»? – перебил его следователь и протянул Окладскому написанный его рукой рапорт, в котором он «покорнейше ходатайствовал» о представлении его через директора департамента полиции к званию потомственного почетного гражданина.

Окладский посмотрел на пожелтевший от времени лист и строки с выцветшими чернилами. Отказываться было бессмысленно. Он заплакал злыми, бессильными слезами.

– Я спрашиваю снова – это писали вы? – произнес следователь.

– Я, – ответил Окладский. – Я это писал…

– Вы намерены давать показания о своей тридцатисемилетней работе в охранке?

– Я все скажу, как было, все… Тютчев приукрасил в своей статье, будь он проклят!.. Меня заставили… Я не выдержал… Но я старался говорить лишь то, что охранка знала и без меня…

– Окладский, вы изобличены не только своим рапортом. В нашем распоряжении документы, устанавливающие каждый ваш шаг, каждое ваше донесение, каждого человека, которого вы предали… Рекомендую не пытаться обмануть следствие и преуменьшать свою роль… А там, как знаете… Дело ваше…

И Окладский начал рассказывать, все еще, однако, пытаясь изобразить себя жертвой. Но каждая такая попытка парировалась документом. Старший следователь Игельстром так изучил всю историю «Народной воли» и архивы охранного отделения, что мог бы смело читать лекции по этим вопросам. Окладскому приходилось с ним трудно.

Все попытки сбить следователя с толку, увести его в сторону, запутать в сложных эпизодах взаимоотношений

«Черного передела» с «Народной волей», раскола на воронежском съезде, образования «Искры» разбивались очень глубоким и стойким знанием истории революционного движения. Игельстром, сын обрусевшего шведа, считался одним из лучших следователей Ленинграда. Я

любовался, как он очень спокойно и внимательно выслушивал Окладского и тут же, не повышая голоса, корректно,

но сокрушительно разбивал его возражения «железными»

документами и доводами.

– Не кажется ли вам, Иван Александрович, – неизменно обращался после очередного «разгрома» к Окладскому

Игельстром, – что при этих условиях вам трудно настаивать на своей версии? Не так ли?.

– Очевидно, я запамятовал, – отвечал Окладский. – В

моем возрасте, гражданин следователь, это удивлять не должно… Пусть будет по-вашему.

– Мне не нужны ваши одолжения, Окладский, – отвечал

Игельстром. – Должно быть не «по-моему», как вам угодно было выразиться, а так, как было на самом деле, в исторической действительности…

Позиция, занятая Окладским на следствии, была ясна: он твердо решил признавать факты только в пределах, бесспорно установленных подлинными документами. Поэтому, признав все, что было доказано документально, Окладский, например, утверждал, что после кружка Истоминой он до революции не провалил ни одной революционной организации или группы и вообще будто бы уже для охранки не работал.

– Не угодно ли вам в таком случае объяснить, за что же вам платили в охранке по сто пятьдесят рублей ежемесячно, и притом до самой революции? – спросил Игельстром.

– Угодно, – спокойно ответил Окладский. – Дело в том, что я, как электрик, чинил в департаменте полиции и на квартире министра электрическое освещение… Потому и платили…

– Допустим. Но не находите ли вы, что за починку электрического освещения такие суммы не платят?

– Однако платили.

– И только за ремонт электрического освещения?

– Да, за него…

– Сомневаюсь. Во всяком случае, даже электрическое освещение не освещает этот вопрос, Иван Александрович… Увы, не освещает…

– Это как вам будет угодно, а я говорю так, как есть…

– Вы были близко связаны с министром внутренних дел

Дурново?

– Какое там близко!. То министр, а я мелкая сошка…

– Вы знали членов семьи Дурново?

– Что-то не помнится…

– Разве?.. А вот после революции, когда дочь Дурново стала кухаркой, вы с нею встречались?

– Почему вы так думаете, гражданин следователь? –

быстро спросил Окладский и начал теребить свою седую бороду.

– Я не думаю, я знаю, – улыбнулся Игельстром. – И

знаю совершенно точно, от самой Дурново. Она показала, что все эти годы вы часто навещали ее, а она вас… Подтверждаете?..

– Подтверждаю…

– Что же вас связывало? Воспоминания?.

– Просто было ее жаль… Дочь министра – и вдруг кухарка…

– А людей, которые из-за вас шли на виселицу, вам не было жаль?