Записки следователя (Старый знакомый, рассказы)

Наконец он иссяк, или точнее - устал. Воспользовавшись паузой, мы уже хотели проститься, как "адмирал" неожиданно сказал:

- А знаете, что самое странное в этом странном деле? Впервые в жизни "адмирал Нельсон" занимался розыском вместо краж. Оказывается, это гораздо интереснее. Честное слово старого медвежатника, это были самые счастливые сутки в моей жизни...

И, внезапно отрезвев, "адмирал" посмотрел на нас печальным взглядом уже немолодого человека, неожиданно понявшего, что он зря растратил свою жизнь.

Осипов сразу встрепенулся и пристально посмотрел на "адмирала".

- Из всего, что вы нам сегодня сказали, Семен Михайлович, - серьезно произнес он, впервые так обращаясь к "адмиралу", - это самое стоящее и умное. И если, найдя эти монеты, вы еще сумеете найти и свою новую судьбу, - а это всегда возможно, если человек имеет голову, а не кочан капусты, и сердце, а не тухлое яйцо, - то я ваш верный союзник. Был бы рад сквитаться таким образом...

По тому как сразу и густо покраснел "адмирал", я понял, что Осипов, как всегда, попал в цель. Установилось то общее молчание, которое нередко говорит больше, нежели любые слова.

"Адмирал" сидел, опустив голову, о чем-то думая. Осипов не сводил с него глаз, и в них светилось то теплое, человеческое участие, без которого, как и без веры в людей, криминалист всегда ограничен и слеп. Увы, как нередко потом мне приходилось встречать иных следователей, страдающих этой куриной слепотой и потому причинивших страдания, в которых не было нужды!..

После затянувшейся паузы "адмирал" поднял голову и тихо, почти шепотом, оказал:

- Кажется, Архимед заявил, что, если ему дадут точку опоры, он может перевернуть мир... Я не Архимед, и мир перевернулся без меня... Но, так как я вижу, что он перевернулся правильно, то что-то перевернулось и во мне... Мне уже много лет, Николай Филиппович, и в мои годы трудно начинать жизнь снова. Но вы оказали мне доверие, и это тоже точка опоры, о которой мечтал Архимед... Попробую перевернуть свой старый, заскорузлый мир... Попробую расплавить тот ржавый сейф, который я таскаю в себе... Кто знает, может быть в нем еще сохранилось что-нибудь стоящее... Может быть...

И, неожиданно встав, он, не прощаясь, выбежал из пивной.

Когда я приехал к Шевердину и рассказал обо всем, что было, старик начал так хохотать, что я за него испугался. Потом, совершенно неожиданно для меня, он очень строго сказал:

- А все-таки, голубчик, я вот тут посоветовался с товарищами, да-с, и решили мы единогласно, что придется вам предстать перед дисциплинарной коллегией губсуда... Да, именно... Пишите объяснение...

В полной растерянности я вышел из кабинета Шевердина и бросился к Снитовскому и Ласкину - первым моим наставникам. Оба были заметно расстроены. Ласкин, нехотя буркнув "здрасьте", барабанил пальцами по столу. Снитовский был холоден, как лед. Кроме них, в кабинете находился и помощник губернского прокурора по надзору за следствием М. В. Острогорский, высокий красивый человек со светлой пышной шевелюрой и большими серыми глазами, глядевшими на этот раз весьма строго.

- Маленькие дети- маленькие неприятности, большие дети - большие неприятности, - начал Снитовский. - Так вот, Лев Романович (никогда раньше он меня не называл по отчеству), скорблю, всей душой скорблю по поводу странного вашего поведения... Нехорошо, милостивый государь, нехорошо и, даже позволю себе сказать, - стыдно!.. Тому ли мы вас учили, сударь, тому ль?..

- Иван Маркович, позвольте... - пролепетал я.

- Не позволю! - стукнул Снитовский кулаком по столу. - Не позволю! Ай-ай-ай, судебный следователь сидит в пивной с каким-то рецидивистом!.. Ужас, ужас!..

- Кошмар! - поддержал его Ласкин.

- Это просто непостижимо, - процедил Острогорский.

- Когда нам Шевердин все рассказал, мы решили, что так это не пройдет, не должно пройти... Пусть вам наперед наука будет... Да, наука, как нашу корпорацию марать...

И через неделю я стоял перед большим, крытым зеленым сукном столом, за которым восседала дисциплинарная коллегия губсуда в полном своем составе и с мрачным бородатым Дегтяревым во главе.

К тому времени дорогие мои наставники успели вполне внушить мне, что я совершил великий и непростительный грех, и я теперь со всей искренностью лепетал членам дисциплинарной коллегии обо всем, что было, как было и почему. Ах, как мне было худо!..

Дегтярев слушал очень внимательно, и в его коричневых желчных глазах, как это ни странно, светилось где-то в самой глубине что-то ласковое и даже, кажется, веселое. Не потому ли он так сердито жевал свою бороду и время от времени зловеще бросал:

- Рассказывай, все рассказывай, орел!.. Ишь какой ловкий!.. Хорош, нечего сказать, хорош!.. Шерлоком Холмсом захотел стать!..

Но обо всем этом я вспоминал уже потом, а тогда мне было не до размышлений, и я только очень боялся из-за волнения хоть что-нибудь утаить. Но я ничего не утаил.