Записки солдата

Я начал волноваться — не своего ли почтового голубя убил и тем задержал, а возможно, сорвал важное оперативное мероприятие. На следующий день меня вызвали в штаб и сняли официальный допрос, где, когда и почему я убил голубя, кто это видел. Товарищей же моих не допрашивали.

Мне никто не объяснил, чей это голубь, прав я или виноват. Стал ждать наказания. Но шли дни, недели, о голубе никто не вспоминал. И только в декабре того же года при вручении мне именных часов напомнили о моей удачной охоте на голубя. Значит, голубь был чужой.

Но вернусь к дням моего пребывания в штабе.

По-прежнему живу в деревне. Нас, таких резервистов, собралось пять человек. Три раза в день ходим за два-два с половиной километра в столовую военторга. Столовая в небольшой хате. Столы на четыре человека. Стоят стулья и табуретки. На столах скатерти и полевые цветы. Обслуживающий состав одет, как положено в местах общественного питания. Первое и второе подают в тарелках, а чай — в стаканах с подстаканниками. Хлеб разложен в хлебницы. Обстановка напоминает мирную жизнь, оборвавшуюся год назад.

Отчетливее представляется теперь быт бойца на передовой. Котелки, жестяные кружки, ложки за голенищами сапог, за обмотками. Воды можно напиться из стальной каски, снятой с головы. Вода невкусная, ржавая, болотная. Воздух в низких местах тяжелый.

На передовой люди сильно устают. Чем эту усталость можно измерить? Помнятся слова военного специалиста Кокурина. Усталость на войне он определял так: «Боец на войне теряет энергии за один час столько, сколько рабочий средней руки за станком за восемь часов». Мне думается, что усталость бойца за час в период наступления значительно большая, чем рабочего за восемь часов. А моральной усталости меры нет.

На втором году войны наша армия не только обороняется, она уже наступает. Значит, люди сильно устают.

Из моих новых товарищей по резерву я подружился с полковником Никифоровым. Он тоже фронтовик, был тяжело ранен в ногу, хромает, но ходит без палки. Замкнут. Изредка рассказывает о пережитом, но больше слушает других. Его ходатайство послать на передовую отклонили, направили в Белорусский штаб партизанского движения. Получили назначение и другие мои товарищи. Вместо них прибыли новые. И каждый ждет своего назначения.

Наконец получаю вызов и я. Прихожу в штаб. В передней комнате дежурный адъютант капитан Арефьев предлагает снять шинель. Докладывает о моем прибытии. Волнуюсь. Вхожу в кабинет, представляюсь. В кабинете длинный стол и много стульев. Карты на стенах и на столе. Здесь планируются операции на значительной территории, сюда стекаются все сведения о противнике. Это штаб фронта.

За столом на простом стуле сидит генерал в шелковой сорочке. Китель с орденами висит на спинке стула. Я уже знал, что генерал-лейтенант М. В. Захаров член партии с 1917 года, участвовал в штурме Зимнего дворца, окончил академию, прошел большой военный и жизненный путь. Лицо обыкновенное, приятное. В разговоре картавит, вместо буквы «ха» произносит «ка». Прием длится пять-шесть минут.

Через три-четыре дня объявили приказ о моем назначении. Итак, я в штабе. Но меня тянет на передовую.

По характеру своей работы мне часто приходилось встречаться с белорусскими партизанами. На фронт приезжали представители Центрального и Белорусского штабов партизанского движения, секретари ЦК КП(б)Б Петр Захарович Калинин, Иосиф Иванович Рыжиков. Встречался и с другими руководителями партизанского движения в родной мне Белоруссии: Константином Ивановичем Будариным, Григорием Борисовичем Эйдиновым, Иваном Фроловичем Климовым, Сергеем Саввичем Бельченко, Сергеем Петровичем Мельниковым. Участвовал в обсуждении и сборе подписей под «Обращением воинов-белорусов к партизанам и партизанкам, ко всему белорусскому народу». Прочитав Обращение, я несколько дней не мог прийти в себя. Это был волнующий документ.