Записки социалиста-революционера (Книга 1)

По вечерам открывши окна мы громко разговаривали между собою и даже пели хором. Надзиратели, настраиваясь по камертону начальника тюрьмы, тоже давали волю естественному добродушию простого русского человека. Один, пригорюнившись, даже изливался на ту тему, как жалко ему глядеть на нас: "сидите вы за решетками, друг друга не видя, и так ли распеваете - ни дать, ни взять, пташки-певуньи в клетках". Скучавшие часовые развлекались нашим пением, и когда, например, меня увозили на допрос, переговаривались между собою: "ну кудлатого нонича увезли куда-то - скушно на часах без песен будет". А мы, окончательно расхрабрившись, принялись все время угощать их песнями "пропагандистскими", вроде "Уж ты доля, моя доля", "Полоса ль ты, моя полоса" и т. п. Результат не замедлил сказаться. Однажды за моею дверью послышалось очень выразительное покашливание. Я подошел. Со мною вполголоса заговорил дежуривший в коридоре часовой. - "Так что надзиратель ушедши" сказал он - "так вот я хотел немного поспрошать вашу милость: по какому, например, случаю, вы, люди образованные, не кто-нибудь и теперь в тюрьме".

Я не желал ничего лучшего, как прекратить "великий пост", наложенный судьбой на {211} мои ораторские данные... С тех пор каждый раз, когда надзиратель бывал в отлучке - а случалось это очень часто - возобновлялись наши собеседования через дверь. Дело шло настолько хорошо, что незадолго до нашей отправки из Москвы, мой часовой уже согласился пронести первую записочку на волю и обратно. Из ответной записочки я узнал неприятную новость: в числе прочих был арестован и П. Ф. Николаев, при такой чрезвычайной обстановке, которая показывала, что он давно был на серьезной примете. Наши частые посещения его квартиры - и во время еженедельных журфиксов и в неурочное время - стало быть, не могли остаться незамеченными... Я вспомнил про одно выступление П. Ф. в Вольно-Экономическом Обществе и решил сказать, что тогда же сам подошел к нему задать несколько вопросов, с чего и началось наше знакомство, ограничивавшееся беседами на научно-литературные темы, - и на этом "застопорить", что бы мне не предъявляли.

Здесь кстати скажу, что от двоих товарищей, сидевших позднее меня, я впоследствии узнал, что распропагандированный мною часовой завел сношения кое с кем из них, расспрашивал, где я и что со мной, и носил записки на волю и с воли. Сошло ли ему все это с рук благополучно или в конце концов он попался и поплатился - не знаю... Это был добродушный малый, имевший один "истинно-русский" недостаток: он пересыпал свою речь, из трех слов в четвертое "трехэтажными" выражениями - не в виде ругательств, а так, как вводные словечки, как присловья, вроде "так сказать", "разумеется", "конечно". Он сам порой конфузился, но объяснял: "не могу никак я без этого, все равно {212} как хлеба без соли не съешь: как-то здоровей с матерным словом выходит".

Свозили меня к Зубатову и еще раз - уже перед самой отправкой в Петербург. В этот приезд мне пришлось ждать дольше. Зубатов вошел в сопровождении человека в военной форме, осанистого, внушительного, с глубоким хрипловатым смешком и таким же басом. Он имел вид человека, чем то весьма довольного и относящегося к своим обязанностям как-то снисходительно и с кондачка. Спросив мою фамилию, он, точно обрадовавшись в моем лице старому знакомому, воскликнул: "А тот самый, что так хорошо умеет платочком из вагона махать". Зубатов объяснил, что я - младший брат "того самого". Хм... младший. - разочаровался Бердяев (это был он собственною персоной) и принялся говорить стереотипные жандармерские фразы о молодежи, которую настоящие революционеры делают пушечным мясом, сами прячась в тени, и которую можно было бы пожалеть и избавить от всяких последствий ошибок молодости, если бы она не прикрывала, по непонятному упрямству, собственных губителей. Все это он проговорил скучающе-снисходительным тоном, как надоевшую казенную фразу, и предоставил меня в распоряжение Зубатова.

Зубатов некоторое время молчал, всматриваясь в меня. Затем начал:

- Вас, конечно, неприятно поразили слова моего начальника. Вам могло почудиться в них косвенное приглашение к выдаче. Но, в сущности, этого нет; он просто высказал свое внутреннее убеждение. Оно, может быть, чересчур ... как бы это выразиться. Ну, грубовато, что ли. Это - военный человек, {213} который говорит без всяких околичностей, прямолинейно... и думает тоже прямолинейно. Но внутренно, это очень добрый человек. Впрочем, оставим его. Я вас хорошо понимаю. Вы из тех людей, которые, даже если сознают свою ошибку и разочаруются в известных путях, будут все же считать, что на них лежит какой-то долг лояльности по отношению к бывшим товарищам. Скажу больше: я одобряю, я всецело одобряю такой образ действий. "Вот тебе раз", - подумал я. Что же будет дальше ?