Записки социалиста-революционера (Книга 1)

Но автор "Свободного Слова" был чужд этой нашей психологии. Он заявлял, что "не верит в эту низость русского общества", что выигрышная лотерея в пользу голодающих - "незаслуженное оскорбление", нанесенное обществу рукою правительства, что кажущаяся апатия перед народным бедствием - результат того, что общественная инициатива в деле помощи народу связана по рукам и ногам опасливой и несносной правительственной регламентацией. Мы читали разные сильные и яркие слова: "Чистое дело требует и чистых рук, а правительство боится развязать эти чистые руки. Люди, {66} желающие подавать милостыню, должны просить разрешения и не всегда получают его. Люди, желающие кормить голодающих, должны почти тайком пробираться в деревню". Сдержанная сила этих слов оставляла нас холодными, мы наскоро пробегали их, как какое-то вступление, за которым ждешь "самой сути". И вот мы доходили до предсказания, что "настоящие размеры" бедствия обнаружатся впереди, что за ним - "потрясение всех основ хозяйственной жизни". И дальше говорилось:

"Чем оно кончится, если правительство не изменит своих отношений к обществу, - государственным банкротством, новым террором, политическим обессилением и расчленением России, народным бунтом, потопленным в народной крови - предвидеть нельзя"...

Но для нас, во-первых, вовсе не было этого "если". И стало быть, весь вопрос и заключался в разных возможностях, бегло намечавшихся прокламацией, в разных политических перспективах, с ними связанных, и в разных решениях вопроса "что делать" в зависимости от этих перспектив. Что же, в самом деле: ждать ли государственного банкротства и самоликвидации правительства, лишь накапливая силы и воздерживаясь от их растраты в преждевременной борьбе? Ждать ли "политического обессиления и расчленения России", чтобы встать во главе патриотически революционного порыва к возрождению, сливая моменты народно-революционный и общенациональный? Или ничего этого не ждать, а действовать? II тогда какой же из двух указанных возможностей руководиться: идти ли путем "нового террора" или "путем народного бунта", несмотря на угрозу его, "потопления в народной крови". {67} Ответа не было. О том, что для нас - самое важное, у автора нашлись лишь немногие скупые слова, и тоном зрителя, тоном будущего историка - это бесстрастное заключение: "предвидеть нельзя" ... Но как же быть, если "предвидеть нельзя"? Просто рисковать, сделав отправным пунктом не момент гадания о будущем, а момент волевого устремления? Ввериться смутной интуиции, "здоровому революционному чутью", которое, может быть, вывезет? Или избрать какой-то средний путь, отказавшись от "предвидения" в строгом смысле этого слова, но заменив его сравнением разных степеней вероятности того или другого выхода? И на чем же в конце концов остановиться, какую дорогу выбрать нам, как сказочному Иван-Царевичу на распутьи трех дорог?

Автор не хотел знать наших волнений. Он просто возвращался назад, как будто и расчленением, и банкротством, и бунтом, и террором, пугал кого-то, чтобы подготовить к дальнейшим выводам: хотя слугами самодержавия "Россия приведена к краю пропасти", однако "есть еще время", к "делу спасения русской земли" "пора призвать других людей", нужен "созыв выборных представителей земли" при "свободном обсуждении настоящего положения" - вот и все...

Для нас этого было мало, обидно мало. Мы спрашивали себя: неужели автор верит, что зловещими пророчествами можно допугать самодержавие до "созыва выборных представителей"? И отвечали себе: конечно, нет. Стало быть, он хочет допугать этими строками либеральное общество до натиска на правительство, до предъявления ему конституционных требований. Очевидно, да. С какой целью? Конeчно, {68} с тою целью, чтобы самодержавие оттолкнуло это "общество" грубым отказом и репрессиями, после которых революционер в "обществе" найдет больше сочувствия и поддержки. Так мы и заключили. Пробежали прокламацию, как что-то до нас не относящееся, как неинтересную "открытку" с каким-то чужим адресом на обороте.