Записки социалиста-революционера (Книга 1)

Итак, не в сторону напряженного сознания и противопоставления своей собственной национальной особенности другим - естественно ориентировались мои мысли и чувства, а наоборот - в сторону "приведения к одному знаменателю" всех этих "особенностей". Только в противоположность математическому "одному знаменателю" неподвижных величин, более скудному, как величина, сравнительно с ними, - в уме рисовался культурно-исторический "знаменатель", слагающийся путем превращения в общее достояние всего того, чем воистину богата каждая отдельная народность...

Совершенно иным было умонастроение моего друга. Свое "национальное лицо" он никогда не переставал ощущать, и ощущать болезненно и остро. Как речка, сдержанная плотиной, копит свои воды, стремясь неудержимо разлиться, ниспровергая и смывая все на своем пути, так века национальных гонений превратили его национальное сознание в кипучую стихию. Эта стихия властно подчиняла себе сознание и логику. Национальное становилось дорого, как таковое, само в себе и для себя. И в то время как мне, с первых же размышлений на эту тему, было естественно оценить национальное, как необходимую форму усвоения, органической переработки и творчества {83} всего общечеловеческого - для него национальное было самодовлеющим, культурным, моральным, почти религиозным благом - интимнейшею святыней души. Здесь легко зарождался своеобразный культ национальных особенностей, каковы бы они ни были, только потому, что они национальны. Оценивая все чисто логически, этого то я и не мог долго понять. Хвататься за разные культурно-национальные пережитки потому, что все национальное подвержено гонению - это мне казалось каким-то поверхностным, ребяческим служением "духу противоречия". Всевозможными силлогизмами я приходил к тому, что упрямое культивирование всего национального перед лицом гонителей - это последняя форма духовной зависимости от этих самых гонителей: я несвободен и тогда, когда решил поступать во всем наоборот своему врагу, ибо превращаюсь в какую-то пассивную "противотень" его.

Но вся моя формальная логика ничего не говорила моему другу-оппоненту. Ведь он не имел "родины" в моем смысле - в смысле огромного народа, органически сросшегося со сплошной территорией - огромного целого, в котором элементы исторические, культурные, этнографические, бытовые, государственные, моральные тесно переплелись с элементами космическими.

Фельдмаршал Радецкий когда-то сказал своему бежавшему из столицы императору гордые слова: Австрия, государь - в вашем военном стане! Так точно и для Виленского вся его "родина" заключалась в пестрой массе евреев, рассеянных повсюду, под всевозможными градусами широты и долготы, среди различных государственных форм, социальных укладов, под различным небом и среди различной природы. Наша русская любовь к {84} родине расплывалась на всю сложность и многообразие нашей отчизны, вплоть до шири ее степей, спелого золота нив, "широкого раздолья" нашей "матушки Волги"; его любовь к родине сосредоточенно упиралась в персональное, в определенный людской тип, своею речью, одеждой, даже манерой стричь волосы, резко отличавшийся от других. Здесь с моей стороны была исторически-выработавшаяся раскидистость, стремление к широкому охвату; там, на другой стороне - настороженность, подозрительность, ревнивая самоохрана, боязнь полинять, утратить самобытность и оригинальность. Во мне как будто говорила психология старого русского вольного "землепроходца", колонизировавшего без устали новые земли, полагавшего начала новым смешанным рассовым группам, чувствовавшего тягу к культурным сближениям; в нем психика несправедливо гонимого пария, под ударами судьбы закалившего свою одинокую гордость, хранящего свято повсюду - как залог нерасторжимого единства - единое историческое наследство своих семейных, национально бытовых и даже религиозных традиций.