Записки советского адвоката. 20-е – 30-е годы

Ездила я в Краснодар возить мужу передачу. Еду со своей сестрой. Идем по городу, а тюрьма там огромная. Людей сидит много. Рассказывают нам, что моторы в некоторых частях города работают всё время, это всё людей расстреливают.

Видим собор. Большой был собор в Краснодаре и открытый. Говорю сестре: «Зайдем помолиться». Входим, смотрю направо, даже дух захватило: висят по стенам голые женщины, а на полу ящики с мертвыми родившимися и не родившимися младенцами и в алтаре тоже всё стеклянные ящики и там кресты. А какая-то женщина стоит и объясняет громким голосом. Мы в страхе выбежали из собора.

Подводы зачастили в нашу станицу. Стали забирать последнее у людей. И прятать было некуда, брали даже детские вещи. Просишь, оставьте хоть младенцу, — нет, брали всё.

Мужа увели в марте 30 года, а за мной пришли осенью. Детей у меня было четверо: восьми, шести, четырех и младенец. Забирают на подводу, а я кричу: «Дайте детей!» Кричу что есть сил. Наконец они берут и кидают мне младенца, а остальных уводят.

И выслали нас на пять лет в Сибирь, в Мариинские лагеря, около Новосибирска. Работала я ночью, в швейной мастерской, из-за ребенка. Кормили плохо, хлеба почти не давали, а больше похлебку из желудей. Ребенок-то плачет: «Мама, дядя хлебушка принес?» А что ему дашь.

В 33-м году пустили. — Не нужны нам, сказали, старухи и женщины с детьми; отправили всех домой.

Путь наш длился шесть месяцев, возили нас из одной тюрьмы в другую. По дороге-то все почти старухи перемерли.

Помню в Сызрани тюрьму, стояли там почти по колено в воде. Женщины кричать и протестовать стали, и забрали нас оттуда дня через три.

В Ростове (на Дону) тюрьма огромная, переполненная до отказу, по 50 человек в камере. Кормили плохо, на прогулку водили, то прохожие бросали хлеб нам прямо через забор.

Водили нас из одной тюрьмы в другую только ночью, так часа в два утра. Стыдно было власти, верно, вести старух да женщин с младенцами под конвоем солдат. То и вели они нас, когда улицы были пустые, окна закрыты и нигде никого не видать.

И наконец отослали в Краснодар, где я заболела и плохо помню, что было. Отправили с ребенком, Егорушкой, в больницу. А какая это была больница! Сестер и не видать, помню только, одна беременная всё кричала да кричала, и никто не шел. Я пошла к ней, а она лежит на каменном полу и дрожит от холода. Я ее чем-то покрыла, но она вскоре умерла. Сынишка мой тоже заболел и умер. Всё пить просил, да нечего было дать. А затем в июле меня отпустили. Отправили на станцию. А идти-то я совсем не могу. Воздух опьянил меня, да ноги были страшно распухшие, и живот тоже. Идти-то надо, а не могу.

Спасибо одной землячке, всё поддерживала меня и так довела до станции, а то и пристрелили бы. Едва пришли на станцию. Сидим, и сил нет больше идти. Так и просидела на станции дня два. А чем питалась? Да можно было подобрать корку хлеба или остатки какой-нибудь еды. Наконец едем домой. Хочу узнать, что случилось с детьми, с родными, с домом. А в поезде с нами женщина кричит и кричит, чем ближе подъезжаем к станции. Кто она? Да это бывшие людоеды. Едут с Сибири. Когда у них всё забрали, и с голоду-то пухнуть стали, то старший сын и говорит: «Видишь, малый-то сейчас помрет все равно. Съедим его». Они и жарить стали, а тут нагрянула милиция, да и всех арестовали, и в Сибирь. Вот теперь их пустили. А женщина подъезжает к дому, вспомнила все и кричит.

Вылезла на своей станции, а до своей станицы еще верст 18 надо идти. С больными ногами далеко не уйдешь, да и какой дорогой надо идти, через какие хутора, куда? Сколько времени прошло, все теперь иное и незнакомое. Чужие люди, пришлые.

А передо мною желтеют поля, яркие подсолнухи, да знакомый простор… Вижу, идут муж с женой куда-то, наверно на хутор, дорогу знают, и я за ними… Головы их мелькают в зрелой пшенице и указывают мне путь.

Я спешу за ними, чтобы не отстать.

Из дома вышла женщина: «Откуда идешь?» Вынесла мне хлеба и квасу. Идти дальше не могу. Ноги стали как колоды.

Доплелась до какого-то двора, перелезла через забор и вижу загороженный досками сарай. Забралась и молюсь Богу: «Лишь бы не нашли». Идти не могу, ноги не двигаются, застыли, как колоды.

Вдруг из дома выходит пухлая женщина, чужая, не из наших мест, и с собакой. Я сама не своя, что, если собака меня заметит. Боюсь теперь людей, никому не верю.

Однако меня никто не заметил. Как только стало светать, пошла потихоньку дальше, да так и добрела до нашей станицы. А своих-то людей нигде и не вижу. Всё чужие, не знаю кто, то ли русские, то ли белорусы. Кто они? Да, возможно, семьи той армии (РЕКАКА), которая забирала все наши вещи и нас выселяла.

Дошла до дома маминого брата. Стучу. Спрашиваю: «Где Сергей?» — «Такого здесь нет», — был грубый ответ, и дверь захлопнули.

Иду к маминому дому, большой, хороший, каменный, в 14-м году построенный. Двери и окна в доме настежь открыты. Значит, люди живут, и то чужие. Подойти побоялась и решила пойти к младшей сестре.