Записки советского интеллектуала

Но было и еще новое для меня — то, что позволило вести такой огромный раскоп: тут и там поднимались к небу носы транспортеров, доставлявших землю на борт, откуда ее удаляли уже другие механизмы. Механизация скромная даже по тем временам. Но какая нужна была смелость, чтобы применить машины в археологии, гордившейся уже сотню лет тем, что все делается руками, каждый ком земли проходит через руки человеческие. И сколько изобретательности, чтобы эту последнюю традицию все-таки сохранить!

К борту нас подвел сам Колчин (Арциховского в городе не было). Сказал несколько вежливых слов о преимуществах техники и величественно нас оставил. Во всем сквозило неодобрение: что приехали, не спросясь. Тем более невежливо, не спросясь, спускаться в раскоп, а Боря спуститься не предложил. Потоптавшись смущенно какое-то время на борту, мы решили все же действовать. Бог знает, достигли бы мы успеха, если бы я не увидел внизу Гайду Авдусину в знакомом раскопочном обличье.

— Боба нас не пускает вниз.

— Да ладно уж, спускайтесь.

А внизу еще интереснее. Ежеминутно находят вещи. И Каверин смог видеть воочию, как их регистрируют, как сбегаются к интересным, как третируют «массовку» — что, мол, о таком шуметь. Да ведь при таком размахе работ тут едва ли не все стало массовкой. Кроме грамот, разумеется, хотя и их уже немало. Трудно было уйти, не окинув еще раз взглядом эту мощную панораму раскопок, веселых и в серый день.

— А что делает на раскопках Борис Александрович?

— Как — что? Он заместитель Арциховского. Руководит раскопками.

— Но что он делает при этом? Сидит? Стоит? Что-то я его больше не видел.

— Ну, не знаю, куда он пошел. Но больше всего, пожалуй, ходит и смотрит. Грубо говоря, он должен все воспринять — от глаз к мозгу и сердцу. Все видеть, продумать, прочувствовать. В этом трудность и прелесть нашей работы.

— Знаете, я очень много получил сегодня. Я думал, что археологи — худощавые аскеты. А это здоровые ребята в ватниках, краснолицые. Особенно тот русский богатырь (ему запала в душу фигура Петра Засурцева)! Как они сразу набросились на вас: почему не на раскопках?

Вечером все руководство экспедиции собралось в номер к Каверину. Вениамин Александрович читал пьесу. Обсуждали ее как-то сдержанно. Нужно сказать, что перед тем Колчин и Медведев намекнули мне, что надо бы писателю устроить для них прием — настоящий, с угощением. Каверин, которому я этот намек, конечно, передал, пропустил его мимо ушей. И на столе ничего не было этакого. И хотя Гайда, Кислов и Янин отнеслись с интересом, это не расшевелило остальных. Но все корректно: задавали вопросы, делали замечания. Все.

Новгород воскрес из развалин, пожалуй — похорошел, но для меня все же был едва узнаваем. Эти одинаковые желтые многоквартирные дома. Новый мост через Волхов намного шире и, вероятно, совершеннее по конструкции. Но моя душа тосковала по торчавшим кверху фермам старого моста, через который столько хожено!

Лишь на другой день я перешел на Торговую сторону. Оторвался от Каверина, пошел бродить один. И нашел все же знакомые дома, хоть и сильно изменившиеся при восстановлении. Церкви еще не совсем воскресли, но подправлены. Почти все — в лесах. Прошел по Посольской улице к старому валу. Но нет на горизонте привычного силуэта Нередицы: она лежит в развалинах.

Настал все же такой момент, когда я четко ощутил себя в старом Новгороде. Возвратившись на Софийскую сторону, у Аркажа-монастыря. Маленькая церковь почти закрыта деревьями. Буйство осенней листвы всех оттенков — от бледно-желтого до ярко-красного. И хотя до войны бывал в Новгороде летом, когда листва зеленая, именно эти свежие пожелтевшие листья вернули мне тот, старый Новгород.

И Юрьев монастырь. Может быть, потому, что купола его и раньше были ободраны, еще Каргером. Когда-то сюда причаливала наша лодка… До Перыни я не дошел.

На обратном пути повстречался Каверин уже в машине: погнутую вчера дверцу починили.

— Я вас очень понимаю. Вам непременно надо было побывать здесь одному. Как мне во Пскове.

И мы поехали в Антоньев, где тоже было все по-старому.

Ранним по-осеннему вечером Кислов показывал нам вещи.

— И очень много здесь ваших любимых вещей с надписями, — сказал он, видимо, вспомнив наши раскопки в Москве.

Да. Новгород и Москва — обе мои привязанности. Первая — как светлая юность, вторая — как рана, еще не затянувшаяся.

Как замечательно, что мне привелось еще раз побывать в Новгороде. Работать здесь уже не тянет — слишком болит еще Москва. Да и все здесь уже далекое все-таки. И нет никого, с кем прежде работали. Кроме Артемия. А его-то я здесь и не увидел.

Рано утром попытался разыскать Вантуриных. От домика их нет и следа. Кто-то сказал, что Татьяны Васильевны нет уже на свете, а мужа не стало еще раньше.