Записки советского интеллектуала

Михаил Николаевич Тихомиров (он встретится в этом повествовании еще не раз), небольшого роста, тоненький, желчный брюнет, был человеком незаурядным. Недаром он стал потом академиком. Тогда мы не знали, что период, когда он учил нас, был для него трудным во всех отношениях. Он только что вернулся из Дмитрова, где отбыл ссылку, преподавал предмет, ему, историку, чуждый, но как все, что он делал, обстоятельно и оригинально. К нам был внимателен, изо всех сил стараясь сдерживать свой неуемный темперамент…

— Опять девственно чистая тетрадка! — не раз слышал я от него, не выполнив задания в тетради для практических работ (иметь дело с красками и кистью уже тогда было для меня мучительно).

Но мы хорошо знали, что этот сдержанный человек может «убить» одним словом, дать вдруг такое прозвище, которое прилипнет до конца школы. Словом, мы изо всех сил старались не попадаться ему «на зубок».

Рассказывал он очень интересно, находя какие-то убедительные для нас, ребят, запоминающиеся детали. То вдруг начинал читать записки какого-то немецкого путешественника, решившего пересечь Америку в широтном направлении, по железной дороге, да еще в вагоне третьего класса, где все бросают на пол банановые корки и при этом смачно плюют. То, рассказав о промышленности тогдашней Чехословакии, где делают и лучшее в мире бемское стекло, он переходил к национальной проблеме, к столкновениям между студентами немецких и чешских землячеств:

— То немцы чехам стекла разобьют, то чехи немцам, — говорил Михаил Николаевич.

— Бемские стекла! — вздыхал кто-то.

С гуманитарными предметами дело обстояло весьма неблагополучно, но мы-то этого не замечали. Истории в ту пору в школе не преподавали — было обществоведение, или, как мы сокращенно говорили, «общество». Признаться, и теперь не могу уловить: существовала ли вообще какая-то программа преподавания этого предмета. Несколько раз мы начинали проходить французскую революцию XVIII века. Столько же раз — русскую революцию 1905 года. Все — по первоисточникам. До сих пор помню начальную фразу одного из французских декретов, запрещавших профессиональные объединения: «Граждане одной и той же профессии, или ремесла, или искусства…» Нужно ли нам это было тогда? То вдруг ребята десяти — двенадцати лет принимались изучать советский кодекс законов о труде (этим особенно была довольна моя мама, кажется, думавшая, что в лице ее сына соседи по квартире найдут дельного консультанта в своих делах). То знакомились с основами калькуляции. Пожалуй, наиболее разумным было чтение книги П. И. Кушнера «Очерк развития общественных форм»[54]. Но ведь и она предназначалась для комвузов, а не для школ! Впрочем, в ту пору и в вузах учились не очень-то подготовленные люди, а учебник был написан очень ярко, только вот разве что включал такие этнографические подробности об отношениях полов, которые детям, пожалуй, было рановато знать. В общем, эти занятия, как мне кажется, зря отнимали у нас время. И я, единственный, сколько мне известно, историк из нашей группы, увлекся историей гораздо позже под влиянием книг Алексея Карповича Дживелегова.

А тогда моим главным увлечением, которое, пожалуй, даже лучше заметили педагоги, чем я сам, была литература. Раиса Михайловна Сахарова — высокая, красивая стриженая блондинка с немного капризным выражением лица, ни в чем (за исключением, конечно, грамматики) не навязывала нам своего мнения. Однако умела незаметно организовать круг нашего чтения. Очень много значили ее рекомендательные списки, которые диктовались нам незадолго до каждых каникул с весьма интересными комментариями:

— Обязательно прочтите «Пошехонскую старину»! — говорила Раиса Михайловна. — Вы думаете, что помещики жили широко, прожигали жизнь. А там вы прочтете, как выколачивали из крестьян каждую копейку, как жалели для семьи каждый кусок, как не умели толком и повеселиться!

Она привела как-то в школу настоящую сказительницу — и мы слушали народное исполнение русских сказок.

В кружке у Раисы Михайловны я сделал и свой первый доклад — о Вересаеве.

Нет, нам безумно повезло!

Мы попали в школу в период ее перестройки, попали в руки учителей, любивших свое дело. Одни из них преподавали еще в алелековской гимназии, другие пришли в школу недавно. Но работали они дружно, относились к нам внимательно и по-товарищески. Тогда мне, да и другим, казалось, что учителя наши немолоды и даже просто стары. Но, судя по тому, что с нами учились их старшие дети: Витя Шиманский, Юра Гулевич, Наташа Михальченкина, — нужно думать, что многим из наших учителей было в ту пору лет тридцать пять. Через много лет я увидел в архиве Академии наук старую фотографию — группу учителей и учеников нашей школы. Как молоды показались мне — пятидесятилетнему — мои тогдашние учителя! И среди них Михаил Николаевич Тихомиров едва ли не самый молодой. А в те годы в наших глазах он был человеком пожилым.