Записки советского интеллектуала

Над Ильей Вайншенкером устроили показательный процесс с судьями, обвинителями, даже с судебным приставом, роль которого исполнял старательно, хоть и без энтузиазма, Валя Каргин. Процесс шел два вечера (точнее — две ночи) в клубе наших шефов — завода «Лабормединструмент». Начался он как «товарищеский суд», но на второй день сказали, что это суд «общественно-политический». В публике поговаривали, что, продлись он на третий день, превратился бы в военно-полевой. Тогда еще можно было так шутить.

Председателем суда был какой-то незнакомый человек в сапогах и френче — вероятно, от парторганизации завода. Подсудимый от защитника отказался и защищался умно, в зале многие ему сочувствовали и высказывались громко. Но вдруг взял слово пожилой человек в кепке — рабочий этого завода.

— Что вы с ним тут цацкаетесь! Это же будущий Рамзин, товарищи! — Мы тогда еще не знали, ни что Рамзин умрет академиком[67], ни как «организуются» такие выступления, и были под сильным впечатлением «рабочей речи».

Илью осудили на исключение из техникума с отрицательной характеристикой.

— Что вы делаете! Куда с волчьим билетом парня отправляете! — громко выкрикнул не помню уж кто из нас.

Но тут снова открыли задернутый было занавес, и мы увидели на сцене группу поистине трогательную: высокий, плотный председатель суда отечески держал маленького подсудимого за щеки.

Впечатление от всего этого у меня было просто тяжелое. Я не понимал тогда подоплеки таких «дел» и верил, например, в то, что Рамзин — вредитель. Поведения Ильи (до процесса) также не одобрял, но безотчетно чувствовал во всем судилище какую-то фальшь, и это ложилось нагрузкой на полудетскую психику. Но, видимо, далеко не все чувствовали так — например, мой кузен Лева Берлин и мой друг Ося Пейрос выступали свидетелями обвинения отнюдь не из страха или карьеризма. Недавно Ося сам напомнил мне, что свидетельствовал против Ильи по убеждению, хотя теперь так же осуждает весь этот процесс, как и я.

Годом позже из техникума исключили уже без показательного процесса двоих ребят (по фамилии я помню лишь одного из них — Шитова) за то, что они утверждали, будто Сталин — не теоретик.

Сталин… Популярность его росла. Колоссальных портретов, как позже, кажется, еще не было, но каждое его выступление прорабатывалось коллективно и индивидуально. И несмотря на сильное влияние семьи, где всего, что потом назвали культом личности, мягко говоря, не приветствовали (я, например, не был ни пионером, ни комсомольцем, хоть все мои друзья были комсомольскими активистами), дома я держался как настоящий ортодокс, яростно отстаивая в спорах со старшими правоту каждого шага властей. Не так-то просто было во всем этом разобраться.

И надо сказать, что если мы не сознавали отрицательных сторон тогдашней жизни, то особенно ярко ощущали положительные ее стороны.

Культурная революция, как говорят теперь, или ликбез, как говорили тогда, — хороший тому пример. Все мы были культармейцами еще со школы, но в школьные годы нам доверяли лишь организацию групп для обучения, а учить должны были люди постарше. Теперь нам с Варей Головашкиной и Осей Пейросом была оказана большая честь: мы были допущены к преподаванию, причем не где-нибудь, а в бригаде, возглавляемой Трехгоркой. На фабрике начальник штаба культпохода (кажется, была такая должность) товарищ Уткина приняла нас приветливо и сразу же направила… в конный парк, что у Краснопресненской заставы.

Теперь на этом месте стоят высокие новые дома, а тогда, в 1932 году, были бараки, в которых жили ломовики; тут же поблизости находились и конюшни. В красном уголке нам отвели на определенные часы комнатку для занятий. Ученики были по большей части еще не стары, но все старше учителей. Их одолевали заботы. Народ все деревенский, прибывший в Москву на заработки со своими лошадьми. Учились все же старательно, а мы старательно учили. Помню только одни случай, когда ко мне на урок начальник парка привел буквально за ухо здоровенного детину Фурина.

— Учись, дурак, все равно учись! — отечески приговаривал он.

— До ученья тут, когда лошадь пала, — пробормотал, усаживаясь, Фурин. И капризничал в этот раз, как мальчишка. То объясни ему, почему у прописного «П» две палочки, а у прописного «Т» — три. То почему нельзя писать вместо «Т» прописное «Ш» с черточкой сверху. Так и пришлось его отпустить с урока.

Но в общем очень радовала тяга наших учеников к грамоте. Удивляла лишь какая-то робость в их внеучебных разговорах с нами. Мне казалось, что нас попросту считают барчуками, но однажды тот же Фурин сказал:

— Нечего особенно-то болтать, а то вон на «черный ворон» угодишь! — Я тогда искренне пытался развеять его подозрения, но теперь, пожалуй, рад, что в этом не преуспел.

Довольно часто между занятиями в техникуме и ликбезом образовывалось «окно», которое мы к весне стали проводить… на Ваганьковском кладбище. Может быть, такая элегическая обстановка повлияла на то, что Ося с Варей скоро поженились.