Записки советского интеллектуала

Нам, историкам, казалось, должна была быть ясна опасность таких славословий и обожествления одного лица. И подсознательно это, конечно, претило, но каждое его слова воспринималось как Евангелие. И ничего с этим нельзя было поделать. Наверное, мало кто из нас понимал, что многозначительность эта — ложная. Более того. Когда в 1938 году вышел «Краткий курс»[91], многим, кто, как я, учился раньше по другим учебникам истории партии, было ясно, что в этой книге много неправды.

— Как ты, историк, ее расцениваешь? — спросил дядя Костя.

— Отлично сделанная фальшивка, — ответил я.

Но сам был тогда уверен, что так надо, чтобы учили именно эту фальшивую историю партии. Я мог даже сказать Шуре Мипозу, что надо бы купить вот это новое роскошное издание «курса» — у меня такого нет. Шура, конечно, высмеял меня: он был много умнее. Более того. В тексте «курса» я находил целые куски из стенограмм профессора Минца, по которым еще в прошлом году готовился к экзаменам[92]. Стенограммы эти, конечно, исчезли. Но удивительнее всего, что и я их искренне забыл. И когда стали официально заявлять, что Сталин лично написал четвертую главу, а потом — что он написал весь «Краткий курс», мне это не показалось удивительным, хотя, по совести, я не думал и что Минц за год до выхода этой основополагающей книги списал все у Сталина. Просто назойливое повторение одного и того же дало свои плоды, оглупило нас.

Дома у нас не висело никаких портретов. Но однажды брат Витя принес с квартиры свояка и повесил портрет Сталина. Отец, который никогда не вмешивался в то, как нам украсить свою комнату, неожиданно резко потребовал, чтобы портрет убрали. Я уже смотрел на это как на старческое чудачество: зачем убирать, когда все равно он везде висит — и в публичных местах, и в квартирах. Например, у моего любимого профессора Сказкина — над письменным столом.

Через некоторое время я сам принес андреевский портрет Ленина[93]. Удивился, что отец отнесся к нему положительно. Для меня Ленин и Сталин были тогда уже одно.

А когда мы видели беззакония и жестокость, на выручку приходила пресловутая теория «леса и щепок».

Как-то к нам зашел Павел Эдуардович Фере. Он отбывал ссылку и приехал в Москву едва ли не тайком. Когда он ушел, разгорелся очередной спор.

— Так что, и Павлуша — вредитель? — налетал на меня отец. — Павлуша, который еще в пятом году помогал крестьянам захватывать помещичьи имения?

— Нет, я не думаю, что Павел Эдуардович — враг народа. Тут какая-то ошибка. Но ведь, когда лес рубят, всегда щепки летят!

— Знаем! Сами в щепках бывали, — каким-то вдруг поникшим голосом сказал отец.

Это было уже незадолго до его смерти. Отец умер в 1940 году, к счастью, не дожив до войны. Хоронили его достойно: искреннее горе его сослуживцев и пациентов как-то помогало нам.

Хоть я еще не кончил тогда университета, юность ушла безвозвратно вместе с отцом. Последний год — это забота о семье, о заработке, напряженная подготовка к госэкзаменам. Я и не услышал даже речи Молотова о нападении на нас Гитлера (пресловутый союз с фашистами был морально так тягостен весь этот год).

Война наступила раньше, чем последний государственный экзамен.

Москва, 1969 г.

Последний мирный день

Конец августа. Последние дни лета.

В этом году много солнца. Даже жара. И предвечерняя прелесть Москвы-реки, глубокий покой ее излучины в Николиной горе. В лучшие дни ветерок ровно шумит вершинами сосен. Кажется, такая же чудесная погода была и в то лето 1939 года. Вернувшись из экспедиции, я сразу рванулся тогда к Боре на дачу. Много мне посчастливилось бывать на дачах, которые снимала тетя Беля. Всегда это были спокойные, уютные, хорошо устроенные гнезда для семьи, где-нибудь недалеко, но все же в стороне от железной дороги и потока дачников.

На этот раз тетка забралась дальше обычного. За Бронницами, в деревне, названия которой сейчас не помню, живописной, едва виднеющейся среди своих садов.

— А, Мишенька! Ну, дай бог всякому!

У Бори бывали выражения, вдруг полюбившиеся и часто употребляемые день, два, а то и целую неделю.

— И всю свою жизнь он посвятил мести. Об этом я расскажу в следующий раз (это сидящим перед ним двум подросткам). Понимаешь, они не читали «Монте-Кристо»[94]. Я им рассказываю (это мне).