Записки советской переводчицы

— Знаете, товарищ Солоневич, вы слишком гордая. Нельзя так. Вы могли бы занять у нас хорошее место, только для этого надо бросить ваши … барские замашки. У нас ведь теперь так все просто делается. Голос Горбачева становится все мягче. Вот он подходит вплотную к моему стулу. Кладет руку на спинку и нагибается ко мне совсем близко. Дыхание его обжигает мне шею, и я с ужасом чувствую, что от него разит водкой.

— Тамара, — говорит он, и это слово звучит так странно из его уст. — Тамара, ведь я к вам всей душой, ведь я вам приятелем хочу быть. Неужели вы этого за всю нашу поездку не заметили? Будете хорошей ко мне, любую должность получите, один поцелуй… — И он пытается запрокинуть мне голову назад.

Оторопев на секунду, я вскакиваю и во мгновение ока оказываюсь возле двери. Вылетаю в секретарскую, в коридор. Бегу сама не зная куда. Рассказать все мужу? Он вспылит, пойдет бить Горбачеву морду, а дальше? Разве можно против «них» бороться прямо? Нет, тысячу раз нет. Что делать… Как быть?

* * *

Три дня я не показывалась во Дворце Труда. На четвертый день посыльный Профинтерна принес мне официальное извещение, что я назначаюсь на должность референта Международного Комитета Горняков.

Когда я явилась в Комитет, Слуцкий встретил меня словами:

— Ну и битву же мне пришлось вынести из-за вас с Горбачевым. Но я к самому Лозовскому пошел. Ничего. А теперь приступайте к работе!

Об этой работе я должна буду рассказать в отдельных очерках так же, как о работе в берлинском торгпредстве, где я пробыла с 1928 по 1931 год. Цель данной книги — дать возможно полнее картину моей работы с иностранными делегациями. Для этого мне придется перепрыгнуть через пять лет…

Через пять лет

Итак, мои стремления попасть заграницу хоть отчасти увенчались успехом. Мне с моим сыном Юрой удалось хоть на три года покинуть Советский Союз. Мужа моего большевики так и не выпустили, несмотря на все его хлопоты и заявления. Даже моя серьезная болезнь, опасность операции со смертельным исходом, о которой телеграфировал в Москву главный врач немецкой клиники, не помогли. Бежать же он не мог, так как брат, Борис, был в это время в ссылке. Только очень надежным своим холопам разрешают большевики выехать заграницу всей семьей. Обычно же обязательно кто-нибудь остается заложником.

Я была счастлива уже и тем, что Юра смог поступить в немецкую, а не советскую школу, что он смог овладеть немецким языком и приобщиться к высокой германской культуре. Хоть на три года я оторвала его от разлагающей советской системы воспитания.

Стать невозвращенкой я не могла, так как Иван Лукьянович оставался в Москве: его бы сослали в Сибирь, имущество конфисковали бы. И поэтому весной 1931 года я с бесконечно тяжелым чувством переехала обратно через советскую границу. Страшное ощущение охватывает советского гражданина, когда поезд отходит от последней польской станции Столбцы и медленно начинает проходить через пограничную зону к знаменитой, воздвигнутой большевиками арке, на которой стоит «Пролетарии всех стран соединяйтесь». Сердце сжимается, человек идет, как на заклание, добровольно возвращается в клетку, из которой чисто случайно ему на время удалось вырваться… Будучи в торгпредстве, я каждое лето проводила отпуск в Салтыковке, и каждый раз, переезжая границу, не знала, удастся ли мне снова выехать в Свободную Европу. А теперь я возвращалась в СССР, как мне казалось, навсегда. Казалось, что жизнь вообще кончена. Насколько я знаю, даже видные коммунисты возвращаются в Советский Союз с очень тяжелым чувством.

Снова у старого корыта

По приезде, я обязана была явиться в Наркомвнешторг и сдать туда свой заграничный паспорт, Оттуда, как правило, служащий либо направляется на работу по линии внешней торговли, либо на свою прежнюю службу. И вот меня откомандировали к тому же Слуцкому. Горбачева уже давно не было. Он провинился в каком то недосмотре, был обвинен в уклоне и отправлен на низовую работу в качестве директора одной из Юзовских шахт.