Записки старого петербуржца

В мае семнадцатого года я шел как-то в эту редакцию по выщербленному, сложенному из квадратных плит силлурийского известняка тротуару (всюду в городе были тогда только такие панели). И пыльная, бесконечно длинная простиралась передо мною окраинная улица, вся в таких же малорослых — нередко деревянных — домишках, без единого деревца на всем видимом своем пространстве, с деревянными столбами керосиновых фонарей, с желто-зелеными вывесками пивных и портерных, сине-красными — кабаков… Она лежала без признаков какой-нибудь рельсовой колеи на всем ее протяжении: сюда не только трамвай, даже и конка не ходила…

Все это, как странное видение, забрезжило в моих глазах сквозь огромные жилые дома по обеим сторонам нынешнего — зеленого, забитого потоками всевозможного транспорта — Московского проспекта… Асфальтового, просторного, с четырьмя линиями электропроводов — двумя трамвайными, двумя троллейбусными, кишащего грузовиками, такси, легковыми машинами, сотнями таких же автобусов, как наш… Странное, противоречивое создавалось во мне ощущение.

Единственное, что все-таки как бы соединяло в моих глазах, как застежка, «обе полы времени», был впереди, на фоне южного горизонта, четкий торжественный силуэт триумфальной арки — Московских ворот. Тогда они тоже виднелись там…

Ворота промелькнули, как в вихре… И вот уже — Заставская улица… Да, фабрика «Скороход» тоже стояла тут и в те времена. Но стояла она тогда уже как бы «на краю ойкумены», у границы обитаемого мира.

Что было там дальше, за нею? То, что бывает во всех городах за «заставами»: мокрые капустные огороды, пустыри, свалки, какие-то таинственные водоемы со ржавой водой, залитые до верха карьеры…

А впрочем, почему лишь семнадцатый год?

Проносясь мимо «Электросилы», я напряженно искал глазами: где-то здесь, на правой стороне проспекта, тянущегося, как известно, по нулевому Пулковскому меридиану, этот завод в двадцатых годах кончался высоченной и глухой кирпичной стеной… Она была тогда так мощна и неприступна, что много лет спустя, в дни войны, слыша крылатые слова «У стен Ленинграда», я невольно представлял себе именно эту кирпичную громаду: в двадцать седьмом, двадцать восьмом, тридцатом годах мне частенько приходилось проходить вдоль нее…

За стеной этой дальше к югу, в сторону Пулкова, отделенные одно от другого обширными пространствами сырых лугов, поросших сурепкой, канав, над которыми кустились желтые ирисы, топких болот, стояли по обочинам шоссе какие-то зданьица — не то кордегардии, не то казарменные строения времен аракчеевских, а может быть, и относящиеся к тогдашней «почтовой гоньбе» домишки.

Вдоль стены, у ее подножия, шла тогда полудорожка-полутропка. По ней те, кому это было нужно, ходили на аэроклубовский корпусной аэродром, где была летная школа, самодержавно управлявшаяся летчиком Адольфом Карловичем Иостом.

Там на несколько километров тянулось почти бескрайнее поле — тут сухое, там — с просырями болотцев. Там росли целые дикие рощи лозовых кустов, приют парочек из Московского района, у которых не было возможности уединиться иначе. Учлеты любили по вечерам смущать их покой, пролетая над кустами на бреющем…

Туда нередко приезжал Валерий Павлович Чкалов: многие инструкторы школы были в прошлом его механиками или его учениками.

Случалось, по старой дружбе, Валерий Павлович — тогда еще не такой всесветно известный, но достаточно знаменитый в летном кругу ас — выходил «подержаться за ручку» на древнем аэроклубовском «юнкерсе», заводское крестное имя которому было «Ди Путтэ» («Наседка»), а последующее, прославленное, — «Сибревком». Обветшавший «юнкерс» был передан аэроклубу; на нем по аэроклубовским билетам катали граждан «по коробочке», то есть по квадрату над аэродромом. А если во время учебных полетов какой-нибудь незадачливый учлет, промазав, садился в «том конце» летного поля, механики, «бортики», чертыхаясь, отправлялись в бесконечное путешествие. Поле уходило за край вселенной; за ним уже довольно близко виднелись здания станции Шоссейная и — дальше, но тоже уж не так далеко — знакомые всем Пулковские холмы.

А теперь я смотрел во все глаза, но не мог высмотреть ничего даже отдаленно похожего на какое-нибудь «поле». На этом самом месте тянулся теперь длиннейший Ново-Измайловский проспект, весь обставленный бесчисленными блоками домов, пятиэтажных и девятиэтажных, пересекаемый множеством таких же застроенных, заселенных, обжитых и обживаемых поперечных улиц. И всюду был уже город, такой городской город, что, начни я уверять кого-либо из обитателей этих домов, что вот, мол, на том самом месте, где он теперь выходит из своего подъезда на тротуар, приземлилась когда-то молоденькая летчица Коротеева, а чуть подальше, прижав руки к груди, стояла в полном изумлении после своего первого прыжка парашютистка Паня Абабкова и что я сам видел все это вот тут, — этот «обитатель» несомненно счел бы меня бароном Мюнхгаузеном…