Записки старшеклассницы

Но разве может быть принципиальность всерьез у жестокого человека? Вот папа, конечно, принципиален. Когда меня принимали в комсомол, он хотел пойти в школу с протестом, он считал что я — зеленая, что нельзя принимать в четырнадцать лет только потому, что ты «хорошист», что это честь и ее надо заслужить, а в нашем классе легкомысленные люди.

Мама с трудом его отговорила, а когда он ушел, сказала с тяжелым вздохом:

— До чего у нас папка наивный! Как ребенок!

Но сколько папа делает хорошего людям! А Галка никого не любит, для нее весь мир состоит из незыблемых авторитетов. Она прямо в бешенство приходит, когда я на ее фразу: «Еще Горький, или Белинский, или Толстой… так считали» — говорю:

— Ну и что? А они не люди, не могли ошибиться?..

В восьмом классе она на литературе попробовала выступить с критикой моих взглядов на любовь. Не вообще, конечно, а в художественной литературе. Я делала доклад о «Евгении Онегине» и полностью присоединилась к мнению Писарева в адрес Татьяны. Мне вообще очень нравятся шестидесятники, они были самые честные в девятнадцатом веке.

Галка сказала, что если я замахиваюсь на литературную классику, в будущем я могу замахиваться и на классиков марксизма-ленинизма. Мар-Влада ее одернула, назвала демагогом самого низкого пошиба, а Сорока потом пришел к выводу, что мои теории — детский лепет, а Галка — страшный человек, у нее мозги только в одну сторону работают: как бы кого-то разоблачить, осудить, призвать к порядку. Прямо не девчонка, а милиционер в зародыше.

Комсоргом выбрали Димку. И это хорошо: он очень честный, я с первого класса с ним учусь, он никогда не ошибался — ни на уроке, ни с ребятами. До восьмого класса он был отличником, а потом решил, что нет смысла тратить время на необязательные для него предметы. И также без усилий стал учиться на четверки по всем предметам, кроме математики и физики. Его уважают самые нахальные мальчишки, даже Сенька, хотя Димка маленький, рыжий и уши торчат в разные стороны, типичный заяц из «Ну, погоди!».

А Галку Икона предложила ввести в комитет, она считает, что там слишком много мальчиков, нужно их разбавить «чутким девичьим отношением». Я хотела выступить против, а потом решила, что это будет выглядеть сведением счетов. А вот Сорока бы не побоялся, он считает, что бывают ситуации, когда молчать подло. И как ни стеснялся (а он был страшно застенчив, краснел, бледнел), все же заставлял себя выступать, если думал, что это — дело его совести.

У меня появились наконец две подруги, совершенно не похожие друг на друга.

Вера перешла к нам из другой школы. Она дочь манекенщицы из Дома моделей, которая показывает туалеты для пожилых дам. Вера знает уйму сплетен из жизни артистов и писателей, и вокруг нее на переменах крутятся девчонки. Их хлебом не корми, сообщи только, на ком недавно женился Тихонов.

Мать Веры часто в разъездах, и Вера живет совершенно одна, только с французской болонкой Габи. Она убирает, готовит, прогуливает собаку, но, хотя я очень люблю животных, Габи мне кажется не Личностью, а капризной игрушкой, вроде механического соловья в сказке Андерсена.

Вера любит и знает стихи Ахматовой и Цветаевой и сама пишет. Вчера весь вечер читала свои произведения, когда мы пошли гулять. Я запомнила одну только строчку: «В этом мире я прохожая…» И мы чуть не поссорились, потому что я сказала, что современная поэзия очень вычурна, кривляющаяся, а я люблю только Лермонтова и Гейне. Вера их считает старомодными, и тогда я прочла ей мои любимые:

Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой,
Другой полюбил другую,
Назвал своею женой…

— Рождественский? Я читала что-то похожее.

Я чуть язык не высунула. Не читала, а берется ругать Гейне. Вообще я уже много раз замечала, что некоторые современные поэты возьмут у него одну строчку и вокруг приплясывают на десяти страницах, а все равно стержень, мысль не своя.

Вера очень цинично говорит о мальчиках. Она их разглядывает, как в произведениях Мопассана мужчины разглядывают женщин. Она считает их слабым полом. И мальчишки ее побаиваются. Во всяком случае с ней не хамят, не толкают на переменах, не дразнят. Она необыкновенно хорошенькая. Глаза зеленые, а волосы цвета красного дерева. Инна свои в этот тон подкрашивает. И вся она еще в черных родинках. Только бровей нет, но она говорит, что в школу их не подрисовывает, а обычно из дома не выйдет, не наведя брови и ресницы.

Я с ней не спорю. Она сказала, что будет манекенщицей, как и мама, а в нашу школу перешла, потому что нам обещали читать факультативно историю искусства, а это модно. Наверное, мое молчание — соглашательство, ведь трудно считать Сороку слабым полом. Он и мне подчинялся, теперь я понимаю, не как слабый, а как сильный человек, снисходительно.

Но я давно мечтала о такой подруге, чтобы с ней говорить о девчоночьих вещах.

Мама как-то сказала, что я очень внушаемая, что я поддаюсь чужому влиянию, что у меня нет своего «я». Неужели это правда?