Записки судмедэксперта

Чтобы успокоить больную, Барашков стал задавать типично медицинские вопросы о самочувствии, о газах, попросил дать другую руку, чтобы померить пульс. «Нормальность» стала постепенно возвращаться к Эмме Аароновне. Она переложила кристаллик в левую руку и хоть всё ещё держала его зажатым в кулачке, но уже под себя не прятала. Да и больно такое делать со свежей операционной раной! Тогда Барашков аккуратно осмотрел её живот, бережно помял брюшную стенку в районе разреза. Похоже, обошлось без инфекционных осложнений, хотя рано ещё судить, денька три ещё подождать надо. По ходу дела он с подробностями рассказывал весь ход операции, как за слепой кишкой нашёл инфильтрат, что он думал и как извлёк находку. На лице больной напряжение и страх сменились выражением благодарности. Адъюнкт понял, что пациентка успокоилась и можно задавать вопросы.

«Всё же хотелось бы знать, когда вы эту штуку проглотили? И вообще мне хотелось бы вас порасспрашивать о…» Эмма Аароновна мягко прервала старлея: «Молодой человек… Вы уж меня извините, но сейчас я вам ничего рассказать не могу. Знаете, эта стекляшка… Цена ей копейка, конечно. Копейка цена! Вообще никакой цены — бижутерия, дешёвка! Но память… Она просто дорога мне как реликвия, как воспоминание о той жизни, о всей моей семье. В общем, чего же я вас путаю! Давайте договоримся так — завтра-послезавтра я вам всё расскажу. А пока, извините. Старческие нервы, знаете ли, да ещё операция… Конечно, спасибо вам большое, но прошу вас, идите пожалуйста, мне хотелось бы отдохнуть». Барашков хмыкнул и вышел из палаты.

После обеда адъюнкт снова осмотрел старушку. Бабуля пребывала в прекрасном настроении, и её удовлетворительное состояние стало ещё удовлетворительней. Свою блестяшку она также держала в кулачке. Ну что ж, Эмма Аароновна, будем вас переводить из послеоперационной палаты интенсивной терапии в обычную, общую. Когда санитар привёз каталку, то бабка всё же не удержалась и опять положила кристалл в рот. Там она его и держала всё время, пока снова не оказалась на койке. И похоже, когда она спала, то тоже держала свою цацку за щекой.

В послеоперационном блоке режим строгий, а в общие палаты уже пускали посетителей. В тот же вечер к Эмме Аароновне приехали сын и невестка. Лысеющий мужчина в тёмной замшевой куртке и подчёркнуто строго одетая женщина. Видать, семья тоже интеллигентная, да и с достатком. Вон какие гостинцы матери привезли, а ещё свежий номер «Иностранной литературы» и томик стихов. Но бабку чтиво не интересовало. Она обняла сына, а потом наклонила его голову вплотную к своим губам и принялась что-то долго ему шептать. Слушая мать, сын с недоверием глядел в пустоту, а потом, пару раз случайно не сдержавшись громко воскликнул: «Не может быть!» В завершение рассказа бабуля что-то украдкой передала ему в руку. Всё ещё не веря услышанному, сын ошалело посмотрел на свою жену, а потом подал ей знак пройти к окну. Повернувшись к жене, он хотел было что-то ей показать, но вдруг на мгновение поколебался и осмотрел палату. Одна койка пустует — заправленная чистым бельём дожидается нового пациента. Обитательница другой, молоденькая толстушка с каким-то пластиковым мешком сбоку, кряхтя и постанывая, только что вышла в туалет. Соседка матери, крепкая сорокалетняя женщина, наверное, из рабочих, увлечённо смотрит юмористическую передачу по маленькому переносному телевизору и, похоже, никакого интереса к их разговору не проявляет. Одна мать неодобрительно качает головой.

Мужчина взял ладонь супруги и положил туда синеватый кристалл, что передала ему мать. Вечерний мягкий свет скрадывал буйство игры цветов на гранях. Женщина без всякого благоговения равнодушно смотрела на безделушку. Потом она взяла её и, будто желая убедиться в каких-то своих догадках, провела гранью по стеклу. Раздался скрежет, как от стеклореза, и на окне осталась глубокая царапина. «Неужели это он?! А я всё считала красивой семейной легендой…» — с придыханием заговорила жена. Сын нетерпеливо перебил её: «Не Он, а ОНА! Голубая Эмма! Уникальный камень и по цвету, и по чистоте, и по размеру! Купленный ещё моим прадедом, гранённый одним из лучших ювелиров Петербурга — моим дедом Аароном Циммерманом — и названный в честь его младшей дочки, моей матери Эммы Зингельшмуллер, урождённой Циммерман! Голубая Эмма, что столько пережила… Революцию, национализацию, репрессии, войну и концлагерь! Реликвия вернулась в свою семью. Точнее, никогда не покидала нас… Невероятно!!!»