Записки тюремного инспектора

По соседству вблизи Лобора имеются несколько таких же имений, в одном из которых (возле ст. Бедековщины) замок по своей величине производит еще более грандиозное впечатление. Это же остатки прежнего австрийского величия, ныне разоренные имения, принадлежащие или крестьянам, или мелким, выродившимся владельцам. От прежней культуры, по-видимому, не осталось и следа. Шоссейные дороги местами, правда, обсажены фруктовыми деревьями, но ухода за ними нет никакого, и, можно сказать, это заброшенные деревья, дающие убогий урожай, расхищающийся местными жителями, и в особенности детворой.

Крестьянские, или селяцкие, усадьбы не представляют собою сел или деревень, как в России, разбросаны отдельными усадьбами или группами на горах, в горах, в ущельях гор и в долинах. На склонах гор повсюду видны виноградники, а поля засеяны главным образом кукурузой. Домики в большинстве кирпичные, покрытые черепицей, и почти в каждом таком домике имеется погреб для вина. Население, говорят, бедное, но, на наш взгляд, скорее скупое, чем бедное. Лошадей почти не видно. Ездят и пашут на коровах. Интересно, что население и летом и зимой ходит в одинаковой одежде. Теплой одежды нет ни у кого. Нам страшно смотреть, как они ходят в мороз в одних пиджаках. Даже на свадьбе невеста идет в церковь в одном платье, не имея даже платка на плечах.

После грязной работы на кухне в Загребе я наслаждался полным бездействием и с утра до вечера проводил время на воздухе с книгой в руках, отдыхая и физически и морально. Хозяйство наше было маленькое, так как столовались мы за общим столом в госпитале, а у себя в комнате пили только кофе. К тому же комнату нашу убирал санитар, так что у меня работы не было никакой. Каждый день после обеда я предпринимал большие прогулки, заходя далеко в глубь лесов, и иногда возвращался только к вечеру. О будущем как-то не думалось. Мне хотелось использовать лето, и я достигал цели.

Очень скоро я прибавил в весе шесть фунтов. Попутно я лечился, так как все же предшествующая жизнь не могла не отразиться на состоянии моего здоровья. Особое удовольствие мне доставляло купанье в быстро текущей воде речки Быстрица сейчас же за парком. Воды, правда, в ней было по колено, но местами бывало несколько глубже, так что можно было сидеть на песке в воде по самое горло.

С первых же дней выяснилось, что преобладающий контингент больных в госпитале - это лица, служившие в разное время в Добровольческой армии и вообще причастные к активному Белому движению. Это те люди, которых мы видели на пароходах во время эвакуации, и те, кто представляет русское беженство. Большая часть, конечно, военных и их жен, испытавших все ужасы Гражданской войны. В этом отношении большой контраст представляет собою медицинский персонал госпиталя.

Кроме врача Свиридова, который пережил все, включая службу у большевиков и пленение его казаками Добровольческой армии у Царицына, все остальные с молодым доктором военного времени Караушановым во главе не испытали решительно ничего. Это люди, которые даже не вполне ясно себе представляют, что такое большевизм и его проявления. Эвакуировавшись еще в 1918 году из Одессы с имуществом госпиталя в каюте 1-го класса с большими удобствами, они прибыли в Болгарию, где, не развертываясь, просуществовали без всякого дела, на казенном довольствии, больше года, а затем были отправлены в Югославию, где сразу попали в исключительно благоприятную обстановку.

По-видимому, это обстоятельство создавало то непонимание друг друга, которое чувствовалось между этими двумя группами людей - испытавших и ничего не испытавших. Только несколько позже, с назначением в госпиталь заслуженной сестры милосердия Леонарды Антоновны Янковской и маленькой сестры Полины Александровны Новиковой, прошедшей всю добровольческую кампанию и испытавшей все ужасы большевизма, этот колорит беспечности персонала начал несколько сглаживаться.

Мне противно было слушать за обеденным столом циничные проповеди этого недоучки ускоренного выпуска Одесского университета Г. Караушанова, мнящего себя к тому же великим хирургом, о том, что на всем прежнем нужно поставить крест и устраивать свою жизнь наново. Г. Караушанов простил все и большевикам, и грабителям, и убийцам, и нашим союзникам, и глубоко возмущался, когда кто-нибудь из нервнобольных в припадке отчаяния не мог владеть собою, вспоминая пережитое им в советской России или во время эвакуации.