Записки уголовного барда

— Это Петруха, — знакомит меня с сокамерником.

Садимся говорить, курить и вспоминать. Оба здесь

давно, и любая новость с воли, любой рассказ о ней — глоток чистого воздуха. Поэтому говорю больше я. Про арест, про слежку, про Ралдугина и, конечно, про пять суток бок о бок с Пермяковым.

— Со мной в ИВСе был один, из вашей камеры. Рассказывал, будто бы здесь несколько месяцев сидел. Неделю назад его от вас забрали зачем-то.

— Да, точно, был. Только его не на днях, а уж месяц как забрали. И был он здесь всего недели две. Мы его, суку, выкупили с Петрухой, поздновато, правда. Тихарь был, гадюка подсадная, фамилия его — Яблонский. Вовремя его увезли, а то бы удавили!

— У того фамилия Пермяков была.

— Пермяков? Опиши его.

Описываю подробно. Вспоминаю его рассказы о тюрьме, о камере, о его валютной статье. Все приметы до мелочей. Оба молча слушают. Терняк беспрестанно курит, подпаливая новую сигарету от окурка.

— Вот что, Саня, никакой это не Пермяков. Это Яблонский Александр Юрьевич, 1959 года рождения, статья 88 УК РСФСР. Подсадная тварь. После него в этой камере никого, кроме нас с Петрухой, не было. Через него ничего не передавал?

— Маляву одну. Домой.

— Ой-ей... Твоя малява уже давно приобщена к делу. А Яблонский наверняка в той же камере со следующим пассажиром. Под новой фамилией. Сюда, в тюрьму, под чужой фамилией не заедешь. А туда, в ИВС — можно: там ралдугинское ведомство — что хотят, то и делают. Ну, ладно, располагайся. Ты длинный, ложись на одноярусную — на ней хоть ноги можно вытянуть. А эти что — от стенки до стенки.

Раскладываю мешок, оглядываю камеру. Как можно в таком маленьком каменном мешке жить по полгода, по году? Чуть больше кухоньки в «хрущевке».

Слева у двери гальюн образца 1917 года, завешанный грязной простыней, по-тюремному — «шторкой». По центру замурованная в стенку металлическая пластина на подпорках — стол, то есть — «платформа». Над столом две деревянные полки, что-то вроде продуктового шкафа. В нем кружки, ложки, хлеб, сигареты. Иногда, если случится передача, — сахар и конфеты. По-тюрем- ному — «телевизор». Кусок сала или колбасы, если таковые имеются, — в полиэтиленовом мешке, между решеток — в «холодильнике».

В камере — общак, все — поровну.

Болтаем до поздней ночи. Петруха в пустом углу, чтоб не увидели в глазок, кипятит воду в черной от сажи алюминиевой кружке. В качестве топлива— свернутая в длинный конус газета. Ручка кружки согнута так, чтобы можно было держать ее над огнем ложкой. Дым газеты выедает глаза. Решетка закрыта куском одеяла — тепла в камере немного, поэтому воздух с улицы пускают по надобности.

Стена толстая, больше метра. Решеток — четыре, поставлены вглубь с интервалом в двадцать—тридцать сантиметров.

Снаружи — под наклоном железный зонт. Но если лечь на верхний шконарь на бок и глядеть вверх через все решетки, виден квадратик неба. Верх зонта не заварен, для того чтобы поступал воздух. Стекол нет, вместо них — кусок старого одеяла — «форточка». Ниже, под окном, вровень с первым ярусом шконаря проходит чуть теплая труба. Она греет и создает хоть какой-то уют, поэтому первый ярус — самое козырное место. Там на правах старожила спит Виктор Нахимович. Петруха теперь над ним, прямо у «решки». Прохладней, но зато свежей.

Открываем «форточку». Газета догорает, больше газет нет. Вода все не кипит.

— Нахимыч, давай одеяло.

Терняк достает из-под матраса клок одеяла, с треском отрывает полоску и мигом сворачивает в конусную свечку— «факел». Свернутый в такую форму, он горит медленно, экономно и с максимальной отдачей. На воле ни за что бы не додумался.

— Все... Гаси.

Терняк выхватывает из рук Петрухи «факел» и гасит под краном. Сбивает отгоревшую, обугленную часть, разворачивает и кладет под матрас.

— Если менты на шмоне обгорелый край увидят, могут в трюм посадить. А так — портянки. Портянки не отнимают. А вот кружки надо сразу чистить, — поучает он меня.

— А когда эта тряпка кончится, тогда что жечь? — интересуюсь я на всякий случай. — Так ведь и до своего одеяла дойдешь...

— На то она и тюрьма, чтобы рогами шевелить. Петруха, расскажи новичку, где мы дрова берем, хе-хе.

— Раз в неделю водят в баню. Берем с собой все одеяла и эту драную половину. Сдаем в прожарку на пересчет. Обрывок тоже считается за единицу. На выходе получаем другие, тоже на пересчет, только целые. Одно одеяло в камере всегда есть лишнее. Им и топят. На неделю хватает.

— Откуда лишнее?

— Человек, когда на этап уходит, оставляет. Тебе тоже придется, это в тюрьме — закон.