Записки уголовного барда

С трудом перегнувшись через свое брюхо, он неспешно вытянул из нижнего ящика стола две зеленые тетрадки. Я опешил – это были мои тетради со стихами, которые я возил с собой по всем тюрьмам и этапам, хранил в камере. Никто из начальства в них никогда не заглядывал. Не потому, что их содержание никого не интересовало, а потому, что на одной обложке я крупно вывел: «Дело № 1078. Выписки из материалов дела. Показания свидетелей и экспертов». А на другой: «Дело № 1078. Выписки из обвинительного заключения. Материалы прокуратуры». Ни один конвойный, ни один из шмонавших, будь то прапорщик или высокий начальник, прочитав на обложке эту казенную галиматью, не проявлял интереса заглянуть внутрь. Брезгливо отбрасывал в сторону и продолжал искать бритвы, «ступинаторы», деньги и прочее запрещенное добро.

Дюжев, взяв в руки по тетрадке, приподнял до уровня ушей, покрутил ими над столом и, ядовито хихикая, изрек:

– Вот мы сейчас и поглядим, что нам пишет «прокуратура», хе-хе… А там решим, куда их – то ли автору отдать, а то ли к делу приобщить.

«М-да-а… Лысый с Грибаном основательно пошарили, – подумал я. – Говорил ведь Мустафа, хранить в библиотеке рано или поздно начнут по ящикам и мешкам шнырить».

В изъятых тетрадях ничего крамольного и страшного не было. Просто противно было представить, как полуграмотный Грибанов, запершись в кабинете, водит пальцем по строчкам, выискивая это крамольное. А потом бежит в штаб рапортовать: «Нашел, нашел!..» Вообразив эту картину, я криво ухмыльнулся. Дюжев это заметил.

– Вместе посмеемся… А может, и поплачем. В одиночку, хе-хе…

Он начал, гаденько комментируя и подслеповато щурясь, зачитывать наугад выхваченные строчки.

– Стишата почитаем. Вот, кстати…

Обо мне и сложат песню,
Скажем, например,
Так уж точно околесню На блатной манер.
Два притопа, три прихлопа,
Три аккорда в ряд –
Под такие вся Европа Пляшет, говорят.
Да припутают при этом Девок и тюрьму –
Раз уж был блатным поэтом,
Подставляй суму.
Ярлыков-то в жизни разных Я переносил,
Не досталось только красных.
И за то – мерси!
Не кричал – глаза навыкат:
– Родина моя!.. –
А любить ее привык, вот,
Мудро, как змея.
В пустобрешной голосильне Брезговал дерзать.
Я лечил ее посильно,
Как больную мать.
А за это “опекуны”,
Сев на сундуки, Рвали мне лекарства-струны –
И – на Соловки!
Ну, да я душой пошире,
Я прощаю их –
Помнят пусть о дебошире,
“Осквернявшем стих”!
И когда из бронзы-стали Их повалят род,
Выше всяких пьедесталей Станет эшафот,
На котором я не в камне Выбит, изваян,
Расплодился, нет числа мне,
Вечный, как Боян.
А вокруг, мне ниже пупа Ихни бюсты-вши.
Мать-История не глупа,
Так и порешит!

Он дочитал до конца, бросил тетрадь на стол и спросил:

– Чьи – «ихни бюсты – вши»?

– Тех, кто страну довел до такого. По телевизору каждый день о них говорят. Как перестройка началась, так везде и говорят, вы не хуже знаете.

– Перестройка? Это там у них… Где-то далеко, в Москве – перестройка. А до нас она еще не доходила. И дойдет не скоро. Мы здесь – по-старинке: пилим лес и исправляем таких, как ты. Таких, как ты…

Он почувствовал, что поменял тон – в стратегический план разговора это не входило, потому, неожиданно смягчившись, добавил:

– Хотя ты еще не самый худший.

Разговор наш, следует заметить, с самого начала шел не на равных: я его – на «вы», он меня – на «ты». Я тушил очередную сигарету. Он – брал пепельницу и брезгливо выбрасывал окурок в стоящее под столом ведро.