Записки уличного художника. Нью-Йорк

Не знаю более восхитительного вида, чем тот, который открывается из стрельчатого узкого окна. По полурассохшимся доскам долго иду длинным помещением с низкими потолками. Закопчёные деревянные потолки подпирают бревенчатые балки, щербатые и почерневшие от времени. Помещение перегорожено фанерными, выкрашенными белой краской перегородками, образуя комнатки и закоулки. На их белых стенах висят картины — масло, графика, фотография, коллажи, маски, какие–то тряпки и металлические листы. Кое–где в закоулках — антикварные, найденные на помойках диваны и кресла, разномастные, вычурные, с гобеленовыми спинками и на резных ножках. Несмотря на включённые лампы, в зале полутемно, пахнет пылью и мышами. Очередной зигзаг открывает вид на торцевую стену, и из окон брызжет нестерпимым голубым светом. В окне до самого горизонта открывается водное пространство. Вдалеке слева возвышается Cтатуя Свободы, из воды же вырастает гряда небоскрёбов. Прямо под окнами, рискуя свалиться в плохо огороженный залив, на маленьком пятачке земли дремлет ржавый трамвай, источник вдохновения многих фотографов. Слева от трамвая, из воды на чёрных, полусгнивших сваях поднимается остов доисторического чудовища — трубы, башни… Это первая в Америке фабрика по производству сахара «Домино», с тех пор как в страну стали импортировать дешёвый сахар, заброшенная.

Почему–то этот райончик, вырывающийся из нищеты, грязи и забвения, мне гораздо милее, чем отлакированная, гламурная Пятая авеню или помпезная, подавляющая величием Уолл стрит. Может быть, дело в сознании, что вышла я из такой же, рабоче–окраинной среды. А может в том, что созерцание тихой заводи и ржавого трамвая рождает столько ассоциаций со смертью и возрождением, с распадом и созиданием, вызывает грусть и светлое, щемящее, не поддающееся диагнозу чувство. Это состояние в эмиграции было надолго утрачено, а именно здесь, у вырезанного в бревенчатой стене окна так легко думать и вспоминать.

Антон Ашкин был красавец. Bысокий, стройный, с шапкой кудрявых волос и горящими, огромными глазами он напоминал романтического киногероя. Все девочки курса мгновенно влюбились в нового преподавателя живописи, заменившего ушедшего на пенсию Галушкина, ретрограда и сухаря, над высушенными, слишком правильными и нестерпимо скушными картинами которого студенты посмеивались.

Студентки стали с утроенной энергией наряжаться и краситься, но молодой преподаватель, старше нас на каких–то пять или шесть лет, не замечал хитростей и не поддавался на провокации.

Хитрая Воронина, моя подруга, не обладающая женскими прелестями, брала умом, и вскоре влезла к Ашкину в доверие, исключительно из–за разговоров о живописи. Воронина была способной студенткой, с задатками живописца, с философским, дерзким складом ума и с явными ораторскими способностями. Она любого интеллектуала могла загнать в споре в тупик и любого балагура заболтать до смерти.

Ежевечерне Ашкин работал в старом здании художественного училища, в классе, отданным ему под мастерскую. Я приходила на вечерние дополнительные занятия по живописи, и Воронина, подкараулив Антона, выдёргивала меня из–за мольберта, чтобы якобы случайно мы с ним столкнулись в дверях и вместе шли до остановки. Обычно я молчала, подняв воротник каракулевой, купленной мамой в кредит, шубки. Светка, взмахивая подолом самовязаной, из распущенного верблюжьего одеяла, юбки и сдвинув на затылок фетровую шляпку, распалясь, что–то ему доказывала. Он, по брови спрятанный в высокий воротник чёрного пальто, с непокрытой головой, возражал. Нам нужны были разные автобусы, и он первым исчезал в жёлтом полупустом ящике, не улыбнувшись на прощание, не замечая, что Светка одета в новую куртку, купленную ценой невероятных усилий, а её узкие непримиримые губы тронуты помадой.

Как–то Воронина вытребовала разрешение посетить святая святых, его мастерскую, вход в которую студентам был заказан. Как всегда, она потянула за собой меня, молчаливый ненужный балласт, ходячую статую с болтающимися неприкаянными руками, скучающим по кисти и карандашу.

Он был неправдоподобно красив и хмур. Мы ему явно мешали, но он любезно позволил посмотреть свои работы. В нагромождении полок, столов, заставленных самоварами, медными кувшинами, бутылками, древними патефонами, чугунными утюгами, глиняными кувшинами с сухими цветами ютился этюдник. С холста сияли и светились мелкие синие кубики, из которых складывался город, окно и синий букет. Воронина, как всегда, завелась:

— Можно, конечно, использовать элементы кубизма, но в данной концепции они неоправданны.

Я тихо, одними губами, прошептала:

— А мне нравится. Очень свежо, колоритно и настроение есть.

Он благодарно взглянул на меня глубокими бархатными глазами и вежливо, но твёрдо выставил нас из мастерской.