Записки уцелевшего

Однажды в Богородицке распространилась потрясающая весть. Голева вызвал на поединок неизвестный борец, скрывавшийся под псевдонимом "Серая маска". Кто он был? Город забурлил от любопытства. В вечер поединка театр, как говорится, "ломился от публики". Голев потом рассказывал работникам военкомата, что он принял вызов ради популяризации этого вида спорта; он был уверен, что противник его победит, и думал только о том, как бы ему суметь продержаться подольше. "Серая маска" вышел на сцену, молча поклонился публике. Был он выше и стройнее Голева и казался менее мускулистым. Первый раунд окончился вничью, во втором раунде Голев еще держался. Публика ревела от нетерпения. В третьем раунде Голев осмелел, пошел в наступление и без особых трудов положил своего противника на обе лопатки. Тот встал и снял маску.

Каково же было разочарование и даже негодование публики, когда все увидели, что побежденный оказался никаким не приезжим, а своим, хорошо знакомым артистом Постниковым, который так талантливо исполнял роль герцога Орсино в "Двенадцатой ночи"! Его называли обманщиком.

Помню в Богородицке гастроли цирка. На городском выгоне, откуда начиналась наша Успенская улица, выстроили грандиозный, холщовый, на деревянном каркасе, круглый балаган. Выступали клоуны Бим и Бом, жонглеры, канатоходцы, ученые собачки. Публику особенно восхитил очаровательный кудрявый мальчик лет десяти, который под куполом на трапеции выполнял разные акробатические упражнения. Спустившись по веревочной лесенке под раскаты аплодисментов, он изящно кланялся публике во все стороны, а я не только восхищался им, но и завидовал ему. В течение, правда, одного лишь вечера я подумывал: а не стать ли мне цирковым артистом, чтобы получать такие же аплодисменты?

4

И в те же годы я подумывал, а не стать ли мне художником. Брат Владимир подвизался как декоратор и изредка рисовал плакаты. Степан Тимофеевич Рожков и еще один художник — Борис Юрьев рисовали пейзажи и преподавали в художественной студии. Подражая брату Владимиру и Билибину, все эти годы и я рисовал акварельными красками разные батальные, исторические, и сказочные сценки. Юрьев мной заинтересовался и передал, чтобы я принес ему на дом свои рисунки. Я не застал его дома и отдал папку хозяевам. Каково же было мое удивление и мой восторг, когда через три дня на выставке детских рисунков я увидел целый стенд, отданный мне. Больше всего меня восхитила подпись внизу: "Сережа Голицын, 13 лет". А мне тогда было всего одиннадцать. С тех пор мои рисунки не появлялись на выставках. А ведь способности к рисованию у меня несомненно были, и моя мать стремилась их развить. Но я рассуждал, что все равно так рисовать, как брат Владимир, никогда не смогу, а быть хуже его мне не позволяло самолюбие. Так и забросил я карандаши и кисточки.

Не только искусством я наслаждался, — были и тяжелые переживания.

Наша Успенская улица изо всех пересекавших Воронежскую и спускавшихся к пруду улиц была наиболее крутой. Поэтому именно ее со времен, верно, Болотова облюбовали мальчишки и девчонки с ближайших кварталов для катанья на обледенелых скамейках и в лукошках. Они катались целыми днями перед окнами нашего дома, но я ребят не знал, а идти с ними знакомиться опасался.

Скамейка — это высокое узкое сооружение, состоящее из двух досок — одна внизу, другая наверху, — соединенных между собой четырьмя стойками, днище нижней доски обмазывается навозом и обливается на морозе водой. Садись на скамейку верхом и катись до самой Воронежской. Вдвоем кататься выходило сподручнее, можно было дальше забираться.

Сестра Лина, видя, что я все сижу дома и читаю, чуть ли не силком вытащила меня на улицу, полагая, что любой катающийся в одиночку мальчишка позовет меня присоединиться к нему. Когда толпа мальчишек с несколькими скамейками поднялась в гору, я смело подошел к ним. Один из них повернулся ко мне, собираясь меня позвать, и вдруг другой, белобрысый, заорал на всю улицу:

— Не сажайте его с собой! Он — князь!

Кровь ударила мне в виски, я даже пошатнулся.

А мальчишки сели на скамейки, девчонки в лукошки, и вся орава покатила. Я остался, одиноким столбом.

И с тех пор в течение трех зим я ни разу не выходил кататься с гор и в течение трех лет не только не водился с соседними мальчишками, но даже не разговаривал с ними, хотя мы встречались постоянно в очереди за хлебом. Выдержал-таки характер!